Забытый мыслитель. (Жизнь и сочинения Юлия Банзена.)

Язык произведений Банзена столь же необычен, как его мысли. Критики отзываются об этом языке с некоторым ужасом24. Надо сознаться, что у Банзена масса внешних недостатков. Он злоупотребляет точным разграничением значений близких по смыслу слов (синонимикой). Из новых его словообразований на одно удачное приходится десять неуклюжих. Злоупотребляет он также иностранными словами (часто из древних языков), архаизмами, народными словечками и все это невпопад: не оживляется изложение, а лишь затрудняется понимание. Бюрдо зло сказал, что книги Банзена „изобилуют образами, заимствованными из наук и теорий, самых малоизвестных, из самого схоластического богословия и самых темных мифологий, из сказок фей или из жизни немецкого ученого“. В этой насмешке есть и серьезная сторона.

Не одни вышеуказанные внешние недостатки затрудняют понимание Банзена: сочинения его требуют от читателя большой и многообразной осведомленности. Банзен, сознавая пробелы в своем образовании (например, в области естествознания), старался пополнить эти пробелы не систематически, а случайно, жадно набрасываясь на всякую новую и интересную книгу, доходившую в его померанское заточение. И вот, эта-то беспорядочная начитанность отозвалась очень вредно на его произведениях. Однако, тут же и некоторая положительная сторона их. Банзен, по самому складу своей внутренней жизни, мыслитель интуитивный. Лучше всего ему удаются отдельные характеристики и описания психологических типов; в нем несомненно были задатки художника-беллетриста25. Он часто писал под влиянием вдохновения; не было „настроения“, и темы залеживались. Более того, перечитывая свои собственные писания, Банзен иногда сам их не вполне понимал; до такой степени влияла на него органическая связь, приданная им настроением и не выразившаяся вполне в словах: оставались одни обрывочные образы. Вот отчего личные друзья Банзена, слышавшие, как он сам читает свои произведения, были в восторге от их стиля. Тут много значила интонация, подчеркивание, быстрота восприятия26.

„Архитектурного“ таланта у Банзена совершенно не было, и его старания свести свои воззрения в систему во многом были самоистязанием. Он сам признался, что считал это нужным лишь для достижения понимания со стороны „людей науки“, а ему самому истина его философии была ясна из внутреннего убеждения... Разумеется, искусственная систематизация воззрений к добру не привела: для публики Банзен оказался слишком учен; для ученых не достаточно „объективен“. Его последнее главное сочинение „Противоречие в познании и сущности мира“ настолько испорчено этой искусственной систематизацией и озлобленностью усталого, „зреющего для могилы“ неудачника, что человек, знакомый с Банзеном только по этому сочинению, получит о нем совершенно неверное представление. Лучшее из написанного Банзеном — это маленькие психологические этюды, напр., (как раз — увы — посмертные!), напечатанные в издании Луиса.

Во всяком случае Банзен искал достойной формы и иногда находил ее. В его тяжелых книгах вдруг „прорываются“ страницы такой глубины и силы, что и Ницше не было бы стыдно их признать своими, а приведенные выше стихотворения простотой и краткостью напоминают Гейне. Я не знаю высшей похвалы для немецкого писателя, как сравнение с этими двумя мастерами стиля.

IV.

Первой яркой чертой философии Банзена является призыв к интуиции, к непосредственному познаванию реального мира. Данное в воззрении не укладывается в рамки логических понятий: живая жизнь не исчерпаема формулами. „Логика“ сушит, убивает; надо обращаться к данным восприятия, оставив в стороне априорные схемы. Следует отказаться от охватывания действительности понятиями (begreifen), стремясь лишь постичь (verstehen) ее и уяснить ее смысл, формализм — смерть философии. Восприятие выше отвлеченного мышления. Математика и логика просто условные языки, выработавшиеся в процессе естественного подбора: „гении не любят математику“ и „логику не нужен талант“. Это лишь средства ориентировки, их схемы всегда чужды живой действительности. Тот, кто хочет познать истину, должен отказаться от „суррогатов“ упрощенного мира и признать права конкретной действительности, во всей ее полноте и многообразии. Философия слишком много старалась о „равновесии“, пора взглянуть в глаза опыту без предпосылок, лишенному этого равновесия.

К этому опыту мы не можем относиться с „объективным“ спокойствием; он нас все время „раздражает“, и мы не можем „упускать из виду свою личность“. „Метод Бекона Веруламскаго по существу бездушен, уважение к материи факта затрудняется малейшим душевным возбуждением...; сердце создает философия, рефлексия его пожирает, но совершенно пожрать не может, и борьба между ними бесконечна“27.