Зачарованная Эви

Но никто нас не тронул: наверное, все-таки уважали границы нашей (но не моей) земли или понимали, что кто-нибудь из них наверняка погибнет.

Сделав для великанши все, что могла, я капнула последнюю каплю пурпурины себе на плечо, где меня особенно глубоко укусили. Потом бросила зЭЭнить и сказала своим обычным сиплым голосом:

– Вот и все. Отдыхай.

Если пурпурина сделает свое дело, раны к утру заживут настолько, что можно будет попытаться уйти отсюда.

– Не двигайся.

Если она не будет шевелиться, царапины затянутся и бинты не понадобятся.

Я обошла границы нашей территории, высматривая среди костей останки господина Питера.

Человеческие кости: локтевая, бедренная, много пальцевых фаланг; два черепа. Ничего, что явно принадлежало бы господину Питеру, я не заметила. Скулы у всех черепов резкие. А носов и губ у них нет. И глаз, теплевших при виде меня.

Я спросила великаншу, видела ли она здесь человека, когда банда привела ее. Она сказала, что нет.

Даже если моя банда его не сожрала, он не мог уйти далеко. Он погиб.

Но если мы с великаншей останемся живы, я вопреки всему буду его искать – как только доставлю ее к своим. Он поступил бы так же на моем месте – я в этом не сомневалась.

Настала ночь, и я была рада темноте: она скрыла трупы. Я села рядом с великаншей, которую звали Удаак, и предалась горю, отчаянию и ярости. Я громко всхлипывала. Удаак положила мне на спину большую нежную ладонь, но я отодвинулась, не нуждаясь в утешениях, и плакала, пока не выбилась из сил и на душе не стало пусто.

Тут на меня нахлынули мысли. Я еще никогда не убивала говорящих созданий. Хотя это были огры, я преисполнилась отвращения к самой себе: я не спасла их и не уберегла от смерти господина Питера.

Как они могли?! Они же знали, что он дорог мне, знали, что я потребовала, чтобы они никого не убивали.

ЭЭнс и ССахлУУ! Что же вы не дождались своей красивой кобылы?

Просто они были огры. Как я.

Мы с великаншей пережили ночь. К утру от моих ран остался сущий намек, а Удаак, по моему мнению, вполне оправилась и могла идти – более или менее. Мне страстно хотелось поскорее оставить позади и Топи, и это гнусное зрелище, но мы выждали еще несколько часов, пока остальные банды огров, еле различимые в вечном тумане, не ушли на охоту.

Я собрала сушеное мясо и сообразила, что стоит сунуть в сумку и кувшинчик господина Питера. Наверное, следовало бы прихватить чью-нибудь медвежью шкуру, чтобы защититься от холода, но на это у меня не хватило духу.

За пределами Топей небо прояснело. Длинноногая Удаак, даже прихрамывая, шагала так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы не отставать от нее. Когда перевалило за полдень, мы добрались до развилки и свернули к великанским усадьбам, за которыми простирались Пики, где жили драконы.

Руки у меня сами собой сжались в кулаки, и мне потребовалась полоска мяса, чтобы успокоиться.

На ходу Удаак постоянно благодарила меня за то, что я ее спасла и совсем не похожа на других огров.

Усадьбы у великанов огромные и по людским, и по огрским меркам, но там вовсю собирали урожай свеклы, поэтому нам не пришлось идти до самого дома. Примерно через час мы очутились у забора, за который великанше хватило роста заглянуть. Она кого-то окликнула – свистом, писком и словами.

Я услышала топот. Над забором показались грудь, плечи и голова великана. Его исполинская улыбка при виде меня погасла.

Удаак на абдеджи объяснила, кто я такая, а в довершение похлопала меня по голове. И если при этом подошвы у меня ушли в дорогу на полдюйма, так это она не нарочно.

Хозяин усадьбы расплылся в улыбке. И поблагодарил меня по-киррийски за спасение Удаак.

Я описала господина Питера и спросила, не видел ли хозяин кого-то похожего. Нет, не видел.

Удаак, которая наблюдала за мной и успела кое-что заметить, пригласила меня пообедать.

Несмотря на пустоту в желудке, я отказалась, и это привело мою огрскую половину в бешенство. Мне надо было искать господина Питера.

Этим поискам я посвятила три дня из своего тающего запаса – три дня надежд и разочарований. Все встречные видели тогда только жуткую тварь, которая не замечала ничего у себя под носом и то плакала, то ругалась, скакала по Эльфийскому Лесу, бегала туда-сюда вдоль дорог, подбиралась и к великанским, и к человеческим усадьбам, прислушивалась и принюхивалась. Но я-то отдавала себе отчет, что, если господин Питер жив, он вполне может оказаться там, где меня нет. Когда я была здесь – ну, скажем, у дороги, – он мог быть где-нибудь там – в Эльфийском Лесу или в кухне на какой-нибудь усадьбе.

Никто не понимал меня, никто не ценил меня так, как господин Питер. Такое не повторится. Два человека не могли полюбить друг друга той любовью, какой любила его я. А на память у меня остался только кувшинчик.