Зачем России Европа? - Избранные статьи

Непонятно было бы также, почему, пусть и непоследовательно, но встали на тот же европейский путь в третьей четверти XIX века Александр II и в начале XX Сергей Витте и Павел Милюков. В конце концов непонятно было бы даже почему все три самых выдающихся лидера Росии, удостоенные потомством титула «Великий», предпочли именно путь в Европу. Как все это вяжется с идеями нечаянного дуэта «новых учителей» и «деспотистов»?

Это правда, что во второй половине XVI века, вопреки всему предшествующему опыту, выбрала история-странница при Иване IV «особый путь России». Верно и то, что повторила она эти «особняческие» попытки отгородиться от Европы во второй четверти XIX века при Николае и снова во второй четверти XX при Сталине. Но ведь и то правда, что за каждую из этих попыток заплатила страна крестьянским рабством, великой Смутой и «духовным оцепенением».

Но даже независимо от этой страшной цены, что же еще могут означать все эти драматические изменения культурно-политической ориентации страны, если не правоту Лотмана? Выходит, роковые перекрестки в прошлом России действительно были. И истории-страннице действительно приходилось выбирать между принадлежностью к Европе и культурной деградацией «особого пути». Фигурально говоря, между круглой землей и четырехугольной. Так во всяком случае выглядит дело с точки зрения долгой ретроспективы.

ОТСТУПЛЕНИЕ В СОВРЕМЕННОСТЬ

Но если Лотман прав, то большая часть того, о чем спорили – и спорят – русские историки, оказывается вдруг совершенно неважной, попросту не относится к делу. Ни классовая борьба, на решающей роли которой настаивала советская историография, ни приоритет государства в России, который обосновывала историография дореволюционная, не объяснят нам, каким может быть выбор истории странницы в XXI веке. И еще меньше, можно ли предотвратить новое «выпадение» страны из Европы. И если можно, то как? Георгий Петрович Федотов понял это бессилие историографии прошлых столетий еще в 1930-е, когда писал, что «национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная  ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью». (8)