Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

На её верхней губе ходили седые усики, сквозь расщелину в зубах было видно, как шевелится язык, бьётся, точно рыба в сетях, и под её тихое причитание Лангоф уснул. Во сне у него крутилась одна и та же фраза, сопровождаемая хохотом знахарки: «Жить будешь, но любить – никогда!» Она вконец измотала его, однако на следующий день ему стало лучше. С тех пор он пошёл на поправку. Правда, болезнь ещё возвращалась, но к августу барон из неё окончательно выкарабкался. И тогда же его навестил Неверов. Оставив трость со шляпой встречавшему его Черноризу, коротко спросил: «Как барин?» и, не дожидаясь ответа, прошёл к Лангофу. Несмотря на утренний час, Неверов был слегка подшофе. Скрестив ноги в кресле, он стал бодро пересказывать свежие новости. Лангоф, привалившись спиной к поставленной у стены подушке, живо всем интересовался. Обсудили и гибель Верова.

– Его в Мценске похоронили, – рассказывал Неверов, обхватив руками колени. – Народу была пропасть, за гробом шли и шли, точно провожали губернатора.

– Губернатор столько не соберёт.

– Вы правы, разве зевак. – Неверов усмехнулся. – А всё-таки какая странная судьба! Ничего не видел, из уезда не выезжал – больница, болезни, больные. Всего себя отдал, и такая нелепая смерть.

– Знаете, а я завидую такой судьбе.

Неверов тронул лоб.

– Пожалуй, я тоже.

Вошедший без стука Чернориз принёс на подносе лекарство.

– А что, соль земли, – неожиданно обратился к нему Неверов с добродушной улыбкой, – устроят нам пышные похороны?

– Нашли провидца! – ревниво вскинулся Лангоф. – Он правое от левого не отличит. – Запив порошок, деланно скривился: – Фу, какая гадость!

Данила принял у него стакан.

– Я не вижу, – развернувшись, глухо пробормотал он себе под ноги. И было непонятно, не видит ли он будущего или пышных похорон в нём.

– Ещё бы! – звонко расхохотался Лангоф, когда закрылась дверь. – Он и очки на носу не увидит!

Но Неверов оставался серьёзен. Он сосредоточенно смотрел на то место, где мгновенье назад стоял Чернориз, точно сживаясь с его предсказанием. А когда Лангоф остался один, то ещё долго думал, почему так не хочет, чтобы другие знали своё будущее. Что мешает ему сделать из Чернориза местного оракула? Эгоизм? Зависть? Чувство собственности? Но так и не нашёл ответа.

1912

Лангоф трудился не покладая рук. Но дел не убывало. Казалось, их гора росла пропорционально его усилиям, чем больше он старался, тем больше их наваливалось. Весной пахали, летом чинили прогнившую запруду у мельницы, таскали брёвна из далёкой чащобы, пилили, сколачивая их после обухами топоров, а осенью, продавая урожай, отчаянно торговались с закупщиками. По воскресеньям шли в церковь, выпив самогона, делали лёгкую работу – латали упряжь или, собирая в горки, жгли палую листву. Труд Лангофа не вдохновлял. Глядя на возившихся крестьян, он думал, что работают вовсе не ради куска хлеба, а чтобы не спиться и не сойти с ума. Кто-то мечтает о лишней копейке, кто-то о прекрасном новом мире, один ставит возвышенные цели, другой приземлённые, но разницы никакой.

Деревня затихла только зимой. Завалились на печи, дымившие с утра и до вечера, прилипли к тусклым маленьким окнам, разглядывая опустевшую в метель улицу. Сугробы навалило в рост, а снег всё валил и валил, прекратившись только к Рождеству. Лангоф смотрел на низкое зимнее солнце, устало карабкавшееся на серебрившийся косогор, и чувствовал себя шахматной фигурой, снятой с доски.

1913

В этот год подошёл срок выплачивать ссуду, которую Лангоф взял на постройку усадьбы. Он всё рассчитал, сводя дебет с кредитом в толстом, потрёпанном гроссбухе, но учесть всего не смог. Случился недород. Сначала посевы сгубили поздние заморозки, ударившие хрустальной июньской ночью, а потом то, что взошло, уничтожила саранча. Она налетела из степи в ясный день, затмив солнце, тучей, ливнем, восьмой казнью египетской. Бурым копошившимся слоем покрыла дорогу, колосившиеся поля, крыши, сады, забила колодец. Щекоча, лезла в штаны, под рубахи, не давая дышать, забиралась в ноздри. Ошалевшие крестьяне давили её, смешно пританцовывая, будто подгулявшие, скользили по густому месиву. Один в отчаянии поджёг свою делянку, окутавшую соседние едким дымом. Через три часа всё было кончено. Саранча снялась, снова встав на крыло, оставила после себя остро торчавшие палки стеблей, побуревшие огороды да обгрызенную лошадиную упряжь. По-зимнему безжизненно торчали ветки голых деревьев. Ни листочка! Всё выкосила прямокрылая смерть.

– Вот же истукан! – в бешенстве заорал Лангоф, ворвавшись в комнату Чернориза. – Мог бы предупредить!

За окном свирепствовала саранча, и Данила, прижавшись лбом к раме, разглядывал облепивших стекло кузнечиков. Втянув голову в плечи, он молча повернулся к Лангофу – беспомощный, как ребёнок, на которого кричит взрослый.

«И какого чёрта я накинулся, – сразу успокоился барон. – Нашёл на кого».

Он виновато улыбнулся. А Данила развёл руками, точно говоря: «Что толку-то? Сделать всё равно ничего нельзя».

– Да-да, это как смерть, – отмахнулся Лангоф. – Думай, не думай…