Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

– Не обижайтесь, это я больше про себя подумал, у вас же есть долг, наука, журналы медицинские. Наверное, лягушек режете, чтобы до сути докопаться. А я вот никак человеческого нутра не пойму. Знаете, что поражает меня? В отличие от Канта, две вещи – звёзды над нами и наша глупость под ними.

Веров рассмеялся и, прихлебнув из чашки, поставил её на стол.

– Нутро, говорите. А чем мы отличаемся от лягушек? Нами тоже руководят рефлексы, инстинкты, привычки, из которых состоит наше «я». Они действуют, думают, принимают решения. За мыслью нет мыслителя. Живут, в сущности, они, а не я. Эти записанные во мне коды. Значит, и умру тоже не я?

Вставив пенсне, доктор поднялся.

Над Горловкой висела густая хмарь. За окном погромыхивало, начиналась гроза.

– Оставайтесь, переждёте, – предложил Лангоф.

– Увы, не могу, больные.

Ослепительно блеснула молния. Над самой крышей взорвался гром, эхом покатившись в луга.

– Может, всё-таки останетесь?

– Ну, не одному вам подвиги совершать. Однако не волнуйтесь, не растаю, чай, не сахарный.

Чернориз не понимал, о чём говорят господа, но, подавая доктору перчатки и шляпу, увидел шарахнувшихся от молнии лошадей, понёсших по раскисшему полю, перевернувшуюся пролётку с крутившимся на весу колесом, отлетевшее далеко в сторону разбившееся пенсне и окровавленное, изуродованное тело под хлеставшими струями холодного дождя.

Когда на следующий день пришло известие о гибели Верова, Лангоф долгим испытующим взглядом изучал Чернориза. «Знал или не знал?» – пытался угадать он. Но на бесстрастном, как у краснокожего, лице невозможно было ничего прочитать. К вечеру снова была гроза. Налетая, сыпала молнии, потом ещё долго бранилась на окраине. «Веров, Веров…» – думал барон, расхаживая по комнате. Он занялся, было, делами, подписал несколько счетов, но гибель доктора не шла из головы. И ночью Лангофу не спалось. На рассвете, не выдержав, запряг лошадь, уехал в ещё мокрые от дождя луга. Чавкая копытами, лошадь безучастно топтала росу, вдавливая в грязь поникшую траву. Отъехав вёрст пять, Лангоф остановился, натянув вожжи. В оврагах вяз туман. С горизонта тянулись синие рукастые облака. «Что я? Зачем? Куда клонюсь? – думал Лангоф, глядя на редкие всполохи. – Земную жизнь пройдя до половины…» Взяв кнут, он со злостью щёлкнул им в воздухе. Лошадь вздрогнула. Разрезая тишину, из-под колёс, свистя, поднялась дикая утка. Лангоф проводил её тонущий в небе след. «Надо колтыхаться», – вспомнилось ему морщинистое лицо Двужилихи. Надо ли? К чему всё это? Ни к чему, ни к чему… Незаметно подобравшийся холод уже клацал зубами. Дёрнув поводья, Лангоф поехал домой.

Верова отпевали в Мценске, но барон на похороны не попал. Доктор ошибся, и Лангофа свалила пневмония. Он лежал под двумя одеялами, покрытый холодным потом, проваливаясь в липкие, бессвязные кошмары. А когда выплывал в солнечную, невыносимо режущую глаза комнату, снова накрывался одеялом, как в детстве, заслонявшим его от мира. Бывало, жар отступал, и тогда Лангоф тревожно вглядывался в васильковые глаза склонившегося над ним Чернориза. «Выживу?» – хотелось спросить ему у домашнего оракула. Но он боялся. «Лучше не знать, – как и тогда, перед дуэлью, думал он, отворачиваясь к стене с прыгавшими по обоям нарисованными всадниками. – Как без надежды?» А потом мысли его перескакивали, он перебирал свою жизнь – университет, Париж, Горловку, – пытаясь разгадать символ в бессмысленной череде её событий. Нет, всё пустое, всё иллюзия, которая заканчивается вместе с нелепой жизнью. Раз он велел Черноризу заказать у скорняка новую шубу и с облегчением уснул, не заметив у того удивления. «Значит, понадобится», – довольствовался он косвенным доказательством того, что доживёт до зимы. Но когда с новой силой наваливался бред и перед глазами бешено крутились огненные мельницы, мозг калёным железом прожигало: «А ну как не видит? Вдруг ошибается?»

К Лангофу приводили похожую на мужика деревенскую знахарку. Та долго шептала на густо пахнувший травяной настой в глиняной плошке, взболтнув, добавила несколько капель из тёмной склянки и, приподняв голову морщинистой рукой, дала выпить.

– Жить буду? – сделав последний глоток, прохрипел Лангоф.

– Будешь, будешь, – принимая пустую плошку, забормотала знахарка, мелко его крестя: – Дурная кровь уходи, хворь болезнь уноси, лихоманку злую обрати в другую, оставь соки свежие на дороги переезжие…