Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

На Рождество вернулся муж Мары. В южных морях его корабельным тросом в шторм выбросило за борт, трое суток носило по волнам, но он спасся, привязав себя к плывшей доске. Только ногу, которую из-за заражения пришлось отрезать, отняло у него море. Два года он обивал пороги русского консульства, перебиваясь тем, что выстругивал деревянные ложки, которые продавал на восточном базаре, прежде чем его за казённый счёт отправили в Россию. В Петербурге он ещё полгода просиживал в коридорах различных ведомств, хлопоча о пенсии военного моряка, но ему отказали, посчитав, что инвалидом он стал в мирное время по собственной неосмотрительности. Неуклюже выбравшись из саней, муж Мары сгорбился и застучал костылём по мёрзлым ступенькам. Увидев его через заиндевелое окно, Мара ахнула, прикрыв рот тыльной стороной ладони. В это время у неё был Лангоф. Муж Мары не был цыганом, но черты лица имел южнорусские, был черняв и востроглаз. Как многие моряки, он носил в ухе серьгу.

– Ну, встречай, жена, – насмешливо бросил он, словно не замечая поспешно одевавшегося Лангофа.

– Прости, прости! – бросилась на колени Мара, обнимая его за ноги. Прижавшись, она всем телом почувствовала деревянный протез. – Видела тебя в море-окияне, думала, утонул мой ненаглядный.

Муж Мары разгладил курчавые волосы, в которых уже била седина.

– А как же он? – кивнул он подбородком в сторону Лангофа.

– Не люб он мне, не люб, – запричитала Мара, сверкая глазами. И, обернувшись к барону, зло бросила: – Уходи!

Лангоф тихо вышел.

По весне Лангоф снова принимал гостей. Собрались несколько местных помещиков, Неверов, урядник, доктор, выкроивший время между визитами к больным, а прислуживал за столом Чернориз. После третьей рюмки закурили, разговоры сделались откровенными, в них выливалась накопившаяся за зиму тоска.

– Загадочна ли русская душа? – начал ни с того ни с сего Неверов, без всякой связи с предыдущим. – Нет, она скорее темна. И умом её не понять, потому что там и понимать нечего. – Он щёлкнул пальцами. – Мужик кряхтит, стонет, а власти крепко держится. Она его топчет, а он её охраняет, сапоги лижет. И менять её не хочет! Так и при Наполеоне было, он пришёл дать волю, а его дубиной. Одно слово – холопы!

– Да, мы не Европа, народ тёмен, забит. Но с Наполеоном вы всё же загнули.

Доктор Веров повернулся к Лангофу:

– А что вы думаете, барон? Станем мы когда-нибудь Европой?

Лангоф неопределённо скривился.

– Так может, и к лучшему?

Лангоф вспомнил печальный опыт своих преобразований.

– Может быть.

А на другом конце стола урядник, раздвигая губами пышные усы, медленно извлекал слова.

– А я вот что скажу: драть мужика надо, пороть, как сидорову козу. Он завсегда бедный-несчастный, а ослабь вожжи? Вон, отца вашего растерзали и на нас волками кинутся. Зря вы, барон, либеральничаете, попомните мои слова…

Неверов выкатил ласковые телячьи глаза.

– Мужики терпят, терпят… А как восстанут? Русский бунт бессмысленный и беспощадный. А почему? Потому что рабы не знают, чего хотят. И на большее, чем разграбить, не способны. Вон в Европе революции, люди на улицы валят, потому что осознают своё гражданство. А у нас – чтобы соседа ножом пырнуть.

– Да бросьте вы! Восстаёт свободный, раб – никогда. С ним хоть что делай, хоть кнут о хребет сломай…

Урядник заёрзал, ёжась в ухмылке.

Всем сделалось неловко. В тишине зазвенели вилки.

– А слыхали, Протазанов-то разбил у себя парк, заказал нагих богинь из бронзы, – заржал вдруг один из помещиков. – То-то мужикам будет посмешище!

Все оживились.

– Богини – то у него скоро под дождём позеленеют. Вроде как от тоски. Нет, у нас только люди могут выдержать.

– Тоску? Сам-то Протазанов от неё в гольф гоняет.

– А по-моему, лучше пить.

Звон бокалов, которые осушили залпом. Переменявший блюда Чернориз был, как всегда, угрюмо сосредоточен. Относя на кухню посуду, он ловил обрывки разговоров, из которых у него не складывалась картина. Он догадывался, что господа говорят о ему подобных, но что именно, понять не мог. Слишком отвлечёнными были их рассуждения, слишком много содержали неясных слов.

– А ну как за вилы схватятся? – вдруг донеслось из-за стола.

– Я и говорю, сечь надо, чтобы дурь из башки выбить!

Звяканье вилок, смех. И тут Чернориз увидел алое зарево, полыхавшую Горловку, гору трупов – застреленных, зарезанных, заколотых, среди которых были и присутствовавшие сейчас за столом, увидел метавшихся женщин, детей с искажёнными от ужаса лицами, увидел повешенных на разлапистом, росшем во дворе вязе, перед ним проскакали лошади с дико кричавшими всадниками, чьи сабли блестели в огненном свете, как зарницы, промелькнули бежавшие в исподнем мужики, повозки с пулемётами, гружёные барахлом телеги, дымившие паровозами эшелоны и товарные вагоны, забитые солдатами. Чернориз вздрогнул, открыв, было, рот, но смысл увиденного ускользал, не выражаясь в словах.