Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

За версту от Горловки, оставляя в глинозёме глубокие колеи от тяжелогружёных телег, вдоль реки кочевали цыгане. Ночью мерклой россыпью кумачовых крапинок затрепетали на буграх костры – сгрудив телеги, разбили табор. Ржали кони, которых вели к водопою, позвякивая цепью, ревел медведь – цыгане водили его по базарам, заставляя пританцовывать за кусок сахара; из пёстро расшитых шатров доносилась гортанная речь, катились по степи непривычные уху переборы гитар и смех, казавшийся каким-то чужим и далёким.

А под утро прихватили цыганки двух баб, полоскавших в реке бельё.

– Иди сюда, сделаю так, муж вовек не разлюбит!

– Присохнет, как плющ, не оторвёшь!

Какая баба против этого устоит? Взяли цыганки в круг, плевали под ноги, шептали быстро-быстро: слова русские – а не разобрать. У баб голова кругом пошла, моргают ошалело, ресницы хлоп-хлоп. Цыганки, видя, что дело сделано, спрашивают:

– А денежки муженёк скопил? Где держит?

Бабы всё и выложили.

– Так вы, любы-голубы, принесите их нам, да колечки обручальные прихватите. А ещё поросёнка молочного.

Мужья в это время пахали, бабы собрали всё и прямиком к цыганкам. Даже визжащего, упиравшегося поросёнка приволокли на верёвке. Цыганки рассмеялись, залетали по воздуху загорелые руки, замелькали дутые золотые браслеты.

– Ну, теперь ступайте, жить будете до гроба.

Бабы разошлись по домам, а в полдень ударились в слёзы. Ревут белугами, по деревне бегают, волосы на себе рвут.

Ясное дело – околдовали!

Собрался сход, чесали в затылках, дивясь цыганским проделкам. Но дальше этого не пошло. Мужья пострадавших бросились, было, с колами, но обнаружили лишь головёшки потухавших костров. Табор снялся – ищи теперь ветра в поле. Да и не справиться вдвоём. Одно дело, когда до дома рукой подать, а другое – в голой степи. А цыгане, глядишь, ещё медведя спустят. За околицей сгоряча и подраться можно, а гонять лошадей за десятки вёрст остальным горловским жалко. Оно и понятно, кто ради чужого добра своим жертвует? Плюнув на всё, мужики напились, побросав колы в трактирную канаву, а потом отвели душу на жёнах, устроив им такую выволочку, что пришлось вмешаться Лангофу.

Солнце уже слепило, а дом Мары был еще погружён в сон. На верёвке, качаясь от ветра, сохли выцветшие тряпки. Около будки свернулся клубком куцый кобель со слезившимися глазами. Когда Лангоф открыл калитку, вскочил, громыхнув цепью, и хрипло забрехал. Мара, заспанная, простоволосая, выскользнула в халате на крыльцо.

– Ми-илый!

Посреди двора задохнулись в поцелуе. Кобель, скуля, потёрся о сапог Лангофа.

– П-шёл! – пнула его в бок Мара.

Отстранившись, Лангоф выложил ей про цыган.

– Ромалэ, – мечтательно произнесла она, и её глаза наполнились нежностью.

– Но как? Как они это сделали?

Лангоф нетерпеливо защёлкал пальцами.

Вместо ответа Мара ловко схватила квохчущую под ногами курицу, одним движением спрятав ей голову под крыло. И расчертила ею в воздухе круг. Птица замерла.

– Уснула, – опустила её на землю цыганка.

Курица не шевелилась. Придерживая за шею, Мара слегка её шлёпнула. Курица, встрепенувшись, закудахтала. Распластав ей шею по земле, цыганка, грязня ногти, прочертила перед клювом глубокую линию. Бившая крыльями птица опять замерла. Мара отпустила её, курица лежала неподвижно.

– Сейчас подымится, – рассмеялась Мара. – Но через линию не перепрыгнет. Так её куриные мозги устроены. А у человека свои струны, можешь – играй! Пойдём?

«Гипноз, – подумал Лангоф, поднимаясь в дом. – Но что это такое?»

1911

Зима выдалась студёной. Мелкие озерца промёрзли до дна, искоренив всю рыбу. Солнце слепило закутанных в драные материнские кофты мальчишек, катавшихся с гор, а в морозные голубые ночи, когда небо разрезал блестевший серп, в деревню входили волки. Осторожно ступая по рассыпчатому снегу, они чутко прислушивались к тёплому, человеческому жилью, принюхиваясь к дыму, примеряясь резать жавшуюся в овчарне скотину. Тогда мужики спускали с цепей скуливших собак, спешно затягивали полушубки на голом теле и, вооружившись дубьём, с криками вываливали из распахнутых изб. Хищно скалясь, волки отступали, чтобы на следующую ночь повторить набег.