Загадка для Гиммлера. Офицеры СМЕРШ в Абвере и СД

…В тесной комнатенке Сосо Джугашвили было непривычно многолюдно. В тифлисской духовной семинарии произошло невероятное. Сюда, где, казалось, должно звучать только слово Божье, нагрянула с обыском полиция. Старый приятель Сосо, Христофор Тхинволели, испугано прижавшись к стене, растерянно переводил взгляд то на своего друга, то на обескураженного отца Давида, то на перепоясанные ремнями, погромыхивающие тяжелыми шашками фигуры полицейских. Последние методично и сноровисто быстрыми, отработанными движениями перетряхивали все, что находилось в комнате семинаристов. Их цепкие пальцы листали потрепанные томики Руссо, Ницше и Локка, прощупывали корешок каждой книги. К концу обыска на крохотном, сплетенном из лозы орешника столике остались лежать читаная-перечитаная Библия, отпечатанные на гектографе тоненькая брошюра «Азы марксизма» и революционные прокламации.

Покончив с обыском, полицейские приступили к допросу, но он закончился, так и не начавшись. Семинарист-революционер, упрямо набычив голову, отвернулся к стене и не проронил ни единого слова. И они не стали с ним долго церемониться: заломили руки за спину и повели к выходу.

Пришедший в себя отец Давид, подняв над головой своего ученика деревянный крест, предпринял робкую попытку отпустить этот тяжкий грех, но гневно вскинутая рука Джугашвили отбросила его прочь.

«Остановись, сын мой! В твоем заблудшем сердце место Бога может занять дьявол!» — эти слова еще долго печальным эхом звучали в опустевшем внутреннем дворе тифлисской семинарии.

Увы, они так и не нашли отклика в очерствевшем сердце. В зловещем революционном зареве начинался жестокий двадцатый век. Чудовищные катаклизмы потрясали целые страны и континенты. Взметнувшаяся над истерзанной войной Россией гигантская война насилия безжалостно смела прежний мир и подняла на самый гребень его — бывшего семинариста, ставшего спустя годы Великим Вождем и Беспощадным Диктатором для своего же народа. Но даже здесь, на вершине немыслимой для простого смертного пирамиды власти, та фраза, произнесенная во дворе семинарии отцом Давидом, время от времени всплывала в мрачных сумерках сознания и выворачивала его наизнанку.

Так было в девятьсот восьмом, когда умерла первая жена — Като Сванидзе. Затем в тридцать втором, когда в ночь с восьмого на девятое ноября покончила жизнь самоубийством вторая жена — Надежда Аллилуева. Она была, возможно, последней из тех, к кому в сердце вождя еще теплились какие-то чувства. В те трудные для себя дни он пытался найти опору в старых соратниках, но в по-собачьи преданных глазах читалось лишь казенное сочувствие и отсутствовало то простое человеческое тепло, что способно отогреть замерзшие от горя души.

Поездка на родину в Гори еще больше ожесточила его. После многих лет разлуки они с матерью оказались совершенно чужими людьми. Стены дома, где он когда-то появился на свет, воскрешали в памяти лишь жестокие побои отца-пьяницы, завершившего жизнь под забором тифлисской ночлежки. Всё — и просевшая от ветхости крыша жалкой лачуги, и маленький запущенный двор, и давно уже не плодоносящий сад — напоминало ему о безрадостном детстве мальчишки, принятого в обучение на казенный счет. Возвращение из Гори в кипящую и бурлящую страстями Москву не принесло желанного умиротворения. В кругу партийцев, ведущих непримиримую борьбу за близость к нему, среди захлебывающейся от дикого восторга толпы он по-прежнему чувствовал себя абсолютно одиноким. В редкие минуты покоя он пытался найти согласие в собственной душе, но там была выжженная дотла пустота, где не осталось места для любви, сострадания и жалости.

Сбылись пророческие слова старого священника — дьявол занял место Бога в его сердце! Он гнал прочь от себя эту мысль, но проклятая память находила тому все новые подтверждения.

Первый раз это произошло осенью тридцать шестого на отдыхе в солнечной Абхазии. В тот день ранним утром ее «маленький хозяин» Нестор Лакоба вместе с Ворошиловым заехали к нему в Новый Афон и предложили перебраться на только что отреставрированную госдачу в Сухуме. Поддавшись на настойчивые уговоры, он отправился в город.

Ехать пришлось в открытой машине. Пораженные крестьяне, узнав вождей, приветствовали их восторженными криками. Казалось, сама природа радовалась их появлению. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, оживало после изнурительной августовской жары. Легкие перистые облака робко теснились за ледниками Кавказского хребта, а предгорья полыхали золотисто-красным багрянцем увядающей листвы. В воздухе появилась та особая удивительная легкость и прозрачность, которая наступает только в бархатный сезон. Сквозь пока еще пышную зелень садов звездной россыпью проглядывали созревающие плоды хурмы и апельсинов. Бронзовые шатры кукурузных снопов покрывали пригорки, а во дворах высились аккуратные холмики из початков. Тяжелые ядовито-багровые вязанки горького перца, развешанные пышными гирляндами под летними навесами и крышами пацх, тихо покачивались на ветру. В этом году земля Абхазии, как никогда, была прекрасна и щедра на урожай.