Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Ананий публично объявляет себя грешником, «окаянным человеком», перед которым разверзся «кромешный ад», отказывается от права рассказать правду и смягчить себе наказание, как к тому призывает его чиновник, потому что не верит в судебное правосудие и действует в согласии с судом совести, «судом божьим». В иерархии грехов свой грех (убийство ребенка) Ананий считает наибольшим, а потому сдает деньги, по старинному обряду кланяется народу, прося у него прощения, целуется со своими бывшими врагами (бурмистром) и Лизаветой, которые по той же народной традиции начинают выть и причитать. Финал пьесы тем самым манифестирует полное торжество патриархальных религиозных ритуалов, принятых в крестьянской среде, – и полное торжество старой этики в сознании Анания (вопреки его внешнему прогрессизму в первом действии). В свете сказанного выше об увязанности любовной сферы с политической симптоматично, что самые последние слова плачущих баб – «Уезжает наш батюшка, отходит наше красное солнышко» – внешне как будто бы восстанавливают разорванную в семье Анания связь между патернализмом, любовью и супружеским долгом. На первый взгляд кажется, что ритуальное оплакивание убийц, преступников и каторжных лишь на время заставляет эмансипационную этику уйти в тень. Однако состояние Лизаветы, потерявшей ребенка, близко к помешательству: она рыдает, называет себя грешницей и не может ни стоять на ногах, ни отвечать на вопросы следователя. В последней сцене прощания с мужем Лизавета «упадает и обнимает его ноги», что означает просьбу о прощении.

Всеобщее покаяние в финале драмы может быть прочитано как единственный выход из конфликта, в котором столкнулось сразу несколько этических представлений – консервативных и более радикальных. Писемский как будто не доверяет ни одному из них, и его герои, ошеломленные катастрофической развязкой, могут опереться лишь на религиозное чувство, по-прежнему на глубинном уровне объединяющее «народ».

3. Роман: первый роман о крестьянах и его социальное воображаемое («Рыбаки» Д. В. Григоровича)

Год рождения крестьянского романа в России известен: 1853‐й. В тот год в журналах «Современник» и «Москвитянин» увидели свет два романа – «Рыбаки» Григоровича и «Крестьянка» Потехина942

. На протяжении второй половины 1855‐го и в начале 1856‐го в «Отечественных записках» печатался второй крестьянский роман Григоровича – «Переселенцы». Наконец, в «Русском слове» 1861 г. был опубликован роман Славутинского «Беглянка». Эти четыре произведения, собственно, и составляют первую фазу развития крестьянского романа в русской литературе до отмены крепостного права. Хотя по отдельности или в аспекте истории жанра они так или иначе удостаивались внимания исследователей943, никто не анализировал их с точки зрения того, как в них представлена агентность/субъектность протагонистов (т. е. их способность совершать действия, поступки, выбор, распоряжаться собственной жизнью) и как она увязана с романной темпоральностью как таковой. Эта проблема будет интересовать меня в двух взаимосвязанных плоскостях – как проекция социального воображаемого эпохи крепостного права (крестьяне несвободны и не являются субъектами права) и как проблема романного жанра (может ли крестьянин/крестьянка быть полноценным протагонистом психологического романа). В этой, заключительной части книги я коснусь лишь романа Григоровича, которому хронологически принадлежит пальма первенства в жанре романа о крестьянах.

Роман о крестьянине ставил перед автором труднейшую проблему – дефицитарности возникающей крестьянской субъектности. Сословные барьеры империи, помноженные на рабство, на уровне социальной реальности и, разумеется, на уровне романного социального воображаемого не создавали оптимальных возможностей для крестьянина быть вписанным в социум, свободно распоряжаться своей судьбой, совершать поступки, делать выбор. Тем самым реальные социальные ограничения существенно сужали поле сюжетных возможностей, создавая так называемый «эффект колеи»944.