Загадка Отилии

У Феликса потемнело в глазах. Он и сам не понимал, почему это его так задело, ведь, в конце концов, Джорджету он не любил, и их связь никого ни к чему не обя­зывала. Но в отсутствие Отилии он отчасти перенес на Джорджету свою склонность к дружбе с женщинами. Он считал гнусным, что такая умная, хотя и легких нравов девушка, как Джорджета, может бросить взгляд на Тити и тем самым как бы сравнить Тити с ним, Феликсом. Его унизили, он снова обманут в своих чувствах. Обдумав все хорошенько, Феликс сознался себе, что он ревнив и за­вистлив, что он злится на Тити. Сперва он решил, что разумнее всего не вмешиваться в это дело. Однако затем он увидел, что сложившееся положение тяжелее, чем могло показаться на первый взгляд. Он не в силах был бы смотреть в глаза Тити и остальным, он считал бы себя в заговоре с Джорджетой. Она являлась его любовницей и, несомненно, продолжала бы оставаться ею и дальше, ибо он не мог предположить, что отныне она станет не­приступной. Со всех точек зрения этот брак выглядел не­лепым. И Феликс, мужское самолюбие которого было уязвлено, тотчас же сумел уверить себя, что он обязан открыть Джорджете глаза. Обвинив девушку в недостой­ном молчании (она в свою защиту говорила, что ничего еще не решено й что все это болтовня Стэникэ), он спро­сил ее:

— Ты хорошо знаешь обстановку, в которой живет Тити, знаешь, что он за человек?

— Нет! Я думаю, он не преступник. Ты меня пу­гаешь...

— Тити уже был женат.

Джорджета поразилась. Замысел Стэникэ, направлен­ный якобы к ее пользе, на поверку оказался лишь махи­нацией с целью пристроить юного балбеса, который сидит на шее у родителей.

— Слышали вы что-нибудь подобное? Расскажи мне все, Феликс!

Феликс, ничего не преувеличивая, но с иронией и на­рочитой бесстрастностью изложил все, что ему было из­вестно о Тити: о браке с Аной, о его упрямстве, психозах (среди которых не забыл и качания), о беспрекословном подчинении приказам Аглае. Высказал и свое мнение, что Симион — сумасшедший и что над Тити тяготеет фактор наследственности. Все матримониальные фантазии Джорд­жеты, которые питались только тщеславием девушки, ве­дущей беспорядочный образ жизни, разлетелись в один миг. Она хохотала до слез.

— У каждого свои причуды, Феликс, — сказала она.— Я, Джорджета, девушка без предрассудков, которой ни­чего не стоит вскружить голову трем генералам одновре­менно, я — замужем за рисовальщиком? Но это абсурд! Ты мой друг, Феликс. А Стэникэ я выгоню вон.

Тем не менее Джорджета не выгнала Стэникэ — на­столько невинная у него была физиономия, когда он в тот же день явился к ней. Он сразу учуял, куда ветер дует.

— Послушай, Стэникэ, ты все еще настаиваешь, чтобы я вышла за твоего медведя?

— Я? Вы пренебрегаете моими добрыми чувствами к вам! Я смотрю на тебя с Феликсом. Какая молодость, ка­кая красота! Завидую вам... Любите, пользуйтесь жизнью, пошлите к чертям все условности. Знаешь, зачем я пришел? Я пришел по-братски спросить тебя, ты непре­менно хочешь выйти за Тити? Они ухватились за это, приняли всерьез. Там я пошутил, но тебя обязан преду­предить. Этот Тити не такой, как кажется, он — мул. И теща моя тоже не святая. Для меня явилось бы честью, если бы ты стала моей родственницей, но прежде всего я хочу быть твоим другом. Не правда ли, домнул Феликс?

— Вот что, друг мой, — сказала Джорджета, — виляй как угодно, я больше не буду слушать тебя. Скажи сво­ему претенденту, что я ему отказываю, а теще — что я...

Феликс укоризненно взглянул на нее, он полагал, что в своем цинизме она переходит некоторые границы. Стэникэ сказал:

— Вот так я по доброте душевной растрачиваю свои силы. Можно иметь самые честные намерения, но стоит хоть раз ошибиться, сделать ложный шаг — и наживешь себе врагов.

Стэникэ побродил по квартире, потрогал безделушки, поглядел в окно, наконец, не зная о чем поговорить, про­стился и ушел. Однако в дверях он внезапно обернулся.

— Дай мне двадцать лей, — сказал он Джорджете, — и пусть благословит тебя бог.

Джорджета вынула из шкатулки, золотую монету и бросила ему. Стэникэ на лету поймал деньги.

— У меня на душе стало легче, — заключил он, взды­хая. — Сегодня я сделал доброе дело!