Загадка Пушкина

Поддержавший такое прочтение М. А. Цявловский убедительно разъяснил: «в этом проекте прошения с исключительной откровенностью поэт хочет обезоружить царя, действуя на его чувство великодушия. Поэт как бы хочет сказать: „Будьте, Государь, со мной столь же великодушны, как я откровенен с Вами“. Вот, по нашему мнению, смысл этого необычного прошения, в котором подданный пишет царю, что он хотел убить его»⁸⁷.

Действительно, Пушкин умел употребить «неизменную и порой глубоко мужественную искренность»⁸⁸ к месту, артистично и с толком. Одна из его любимых уловок в критических случаях заключалась в том, чтобы блеснуть рыцарственной откровенностью в расчете на ответное благородство. Такой маневр он предпринял с графом М. А. Милорадовичем в 1820 г. и, впоследствии, на первой аудиенции у Николая I.

Хотя Пушкин в черновике письма Александру I далее уверяет, что впоследствии «всегда, будь то в моих писаниях или в разговорах, я уважал особу Вашего Величества»⁸⁹, вряд ли можно сомневаться, в кого он нацелил свой зарифмованный в Бессарабии кинжал.

Напрочь не понимает этого И. В. Немировский, который мучительно старается состыковать «сложность и неоднородность идейных позиций героев „Кинжала“»⁹⁰ и ломает голову, отчего «не только оправдывая, но и апологетизируя тираноубийцу, Пушкин выходит за рамки чисто просветительского отношения к политическому убийству»⁹¹.

Автор слишком недооценивает свирепость и мстительную натуру Пушкина, в результате его статья о «Кинжале» выглядит неудачной попыткой увязать концы с концами, а выводы делаются с точностью до наоборот: «в „Кинжале“ тираноубийство не представляется нормальным средством политической борьбы, а скорее эксцессом, оправданным не только особыми историческими условиями, но и высокими нравственными качествами самого тираноубийцы, гарантией того, что его поступок не преследует личной выгоды» (курсив добавлен)⁹².

Полную близорукость демонстрирует другой современный исследователь, С. Н. Поварцов, утверждающий, что поэзия Пушкина «была высшим проявлением революционности», а вместе с тем после оды «Вольность» нигде Пушкин «не призывал к расправе над царем или его семьей, не славил кровопролития»⁹³. Заявляя это, автор, конечно же, рассматривает в статье и пушкинский «Кинжал». Вероятно, С. Н. Поварцов уверен, что романтическую расправу с помощью кинжала вершат исключительно над квартальными надзирателями.

Хоть плачь, хоть смейся, но похоже, в пушкинистике по сей день живет и побеждает руководящая роль КПСС.

* * *

Мои старания детально проследить именно личный характер мотивации поэта отнюдь не избыточны. Важно понять, что не абстрактные соображения или политические пертурбации за рубежом, а как раз внутренние мотивы и события в жизни самого Пушкина непосредственно запустили психологические процессы, которые привели к решительной перековке безоглядного бунтаря.

Заодно выяснится, например, что Пушкин, похоже, вовсе не кривил душой, когда писал друзьям, что «бунт и революция мне никогда не нравились» (XIII, 286), а «Кинжал не против правительства писан, и хоть стихи и не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно» (XIII, 167).

Эти две фразы давно зацитированы в лоск. Их ошарашенно трактовали и так, и сяк, пытаясь сопоставить со строчками о «карающем кинжале» (II/1, 173) и «кровавой чаше» (II/1, 179), но при этом, Боже упаси, не уличить «неизменно искреннего» Пушкина в грубой лжи.

А он-то знал, что не вкладывал в свои якобы революционные стихи южного периода никакого общественного звучания и гражданского пафоса, но выразил сугубо личные чувства. Его попросту не так поняли.

Разумеется, стихотворение «Кинжал» пришлось по вкусу революционерам-заговорщикам и стало крайне популярным в их среде.

Декабрист И. Д. Якушкин поведал в своих записках: «все его ненапечатанные сочинения: „Деревня“, „Кинжал“, „Четырехстишие к Аракчееву“, „Послание к Петру Чаадаеву“ и много других были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть»⁹⁴.

Деревянная, выспренная риторика «Кинжала», видимо, в аккурат соответствовала эстетическим запросам и душевному складу вольнолюбивых прапорщиков.

Но еще, на беду, стихотворение «Кинжал» оказалось воспринято в столичных кругах как подметное бунтарское стихотворение, грубо нарушающее «обещание уняться»⁹⁵, данное Пушкиным в апреле 1820 г. Н. А. Карамзину. Свидетельства об этом сохранились в переписке самого Карамзина, а также П. А. Вяземского и А. И. Тургенева. Наличие уговора не отрицал и проштрафившийся поэт: «Я обещал Н.<иколаю> М.<ихайловичу> два года ничего не писать противу правительства и не писал». (XIII, 167).

Обсуждение взаимоотношений Карамзина и Пушкина займет слишком много места и уведет далеко в сторону от линии повествования. Но следует подчеркнуть одно крайне странное обстоятельство.