Загадка Пушкина

И вот, навлекая на себя «покровительства позор», в надежде, что высокопоставленный А. И. Тургенев вызволит его из опостылевшей Бессарабии, Пушкин пишет 7 мая 1821 г. из Кишинева: «Не правда-ли что вы меня не забыли, хотя я ничего не писал и давно не получал об вас никакого известия? мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишеневе, а вдали камина к.<нягини> Галицыной замерзнешь и под небом Италии. В руце твои предаюся, Отче! вы, который сближены с жителями Каменного острова¹⁰¹, не можете-ли вы меня вытребовать на несколько дней (однакож не более) с моего острова Пафмоса?» (XIII, 29),

Неловкость положения и досаду просителя Пушкин затушевывает витиеватым балагурством, вдобавок явно привирает. За год он не написал ни своему адресату, ни поименованным в письме лицам ни строчки. А значит, скорей всего, «соскучился» не по ним.

Вряд ли кто-нибудь осмелится объявить, что под маской экзальтированного пушкинского дружелюбия скрывался черствый эгоист. Кроме разве что самого Пушкина, который всего за месяц до письма Тургеневу признается Чаадаеву в Кишиневском дневнике: «Одного тебя может любить холодная душа моя» (XII, 303). Тут поневоле вспомнится официальный отзыв Е. А. Энгельгардта на юного Пушкина: «Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце…»¹⁰². Как едко заметил Абрам Терц, обожатели Пушкина встречают эту цитату возмущенным хохотом, «дескать, старый пень, Сальери, профукавший нового Моцарта, либерал и энгельгардт»¹⁰³. Но если предположить, что автор Кишиневского дневника не кокетничал с собой, то может быть, и опытный педагог, руководивший Царскосельским Лицеем, не возводил на своего питомца напраслину.

Отчего же так измаялась к весне 1821 г. «холодная душа»?

Письмо Тургеневу подгадано к годовщине со дня высылки. За это время поэт успел объездить Кавказ и Крым, прибыл в Кишинев, потом отдохнул в Каменке, комфортабельном поместье семейства Давыдовых, далее прокатился с Раевскими в Киев, оттуда вернулся в Каменку, в марте снова объявился по месту службы в Кишиневе и затем наведался в Одессу¹⁰⁴.

Трудно поверить, что Пушкина измучил всего лишь год беззаботной привольной жизни в южных краях, среди новых друзей. Странно, что истосковавшийся юноша просится в столицу всего «на несколько дней». Более того, изнывая от унижения, он просит о заступничестве перед императором, «кочующим деспотом», которого мечтает прирезать собственными руками.

Ой, лукавит Александр Сергеевич. Не иначе, первостатейную шкоду задумал.

IV

Майское письмо А. И. Тургеневу служило пробным шаром. Но разрешения посетить столицу не последовало, царская опала оказалась непрошибаемо крепка.

Раздосадованный Пушкин долго еще будет клясть правительство на все корки в кишиневских кофейнях¹⁰⁵. Впрочем, он хорошо понимал, что кроме помилования у него есть еще два шанса вырваться из «азиатского заточения».

Либо бегство за границу, либо победоносная революция в России.

Всю жизнь Пушкин мечтал о зарубежных странствиях. Что касается Кишинева, там в шестидесяти верстах к западу, меж берегами Прута положен предел всемогуществу российского императора. И граница эта, похоже, дырявая, ведь вскоре сквозь нее примутся сновать туда-сюда греческие повстанцы¹⁰⁶. Вот она, воля, рукой подать.

Впрочем, как полагает Ю. И. Дружников, «недооценивать трудность бегства из Бессарабии не следует. Как раз при Инзове было усилено наблюдение на карантинных постах и таможнях»¹⁰⁷. Но даже если удастся пересечь границу, вряд ли русскому беглому дворянину будет вольготно в Османской империи.

Что ж, от Кишинева всего полтораста верст на юго-восток до Черного моря. Одесский порт битком набит чужестранными кораблями, а вокруг кишат юркие лодки контрабандистов. И почти весь май 1821 г. Пушкин с разрешения Инзова провел в Одессе, судя по всему, предприняв рекогносцировку для побега.

А в начале месяца, как гласит запись в его дневнике (XII, 303), он отправил с оказией письмо предводителю восставших гетериотов Ипсиланти.

Еще на лицейской скамье его обуревали мечты о воинской карьере, но сквалыга отец не пожелал расщедриться на офицерскую экипировку. Теперь Провидение забросило его в богоспасаемый Кишинев, и вдруг совсем рядом, в Яссах полыхнуло 22 февраля 1821 г. восстание против турецкого владычества.

Ему представился великолепный случай одним махом обрести свободу, острые ощущения и славу впридачу. Поэт восхищается вожаком инсургентов: «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — и мертвый или победитель, он отныне принадлежит истории. 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь» (XIII, 24).