Загадка Пушкина

Известно, почему Н. М. Карамзин выдвинул условие, при котором он возьмется спасать заплаканного Пушкина от Сибири: впредь воздержаться от крамольных стихов. «Иначе я выйду лжецом, прося за вас и говоря о вашем раскаянии»⁹⁶, — четко разъяснил он.

Тем не менее, и года не прошло, как Пушкин нарушил честное слово дворянина и подвел Карамзина.

Процитированные выше слова из письма В. А. Жуковскому (апрель 1825 г.) «Кинжал не против правительства писан» беспомощно апеллируют к формальному содержанию нарушенной клятвы: не писать ничего, «противного правительству». Так может оправдываться в кабинете завуча школьник, прикидывающийся дурачком, но для гиганта русской словесности подобная уловка вдвойне постыдна. Если наши предположения верны и поэт считал это кровожадное стихотворение своим личным делом, он все же не мог не понимать, каким опасным подстрекательским пафосом сверкает «Кинжал».

В довершение безнадежной путаницы следует сослаться на слова самого Пушкина. Как рассказал Н. И. Лореру брат поэта Лев, на аудиенции в Чудовом дворце 8 сентября 1826 г. Пушкин заявил царю: «Ваше величество, я давно ничего не пишу противного правительству, а после „Кинжала“ и вообще ничего не писал»⁹⁷. Неужто брат Левушка вольно импровизировал ради красного словца?

Но тут существенно другое. Пушкин сначала нарушил оговоренный двухлетний срок, а через полтора года после высылки он дал слово уже себе, «закаялся» и неукоснительно соблюдал зарок всю жизнь. Странно, весьма странно.

Крутые виражи в поведении Пушкина принято объяснять буйным африканским темпераментом романтика, которому море по колено. Однако мы уже подметили, что вспыльчивый потомок Ганнибала всласть раздавал оплеухи молдавским боярам, но ни в коем случае не русским офицерам. Неистовый пиит умел обуздать себя и не выходить за намеченные рамки. Что же касается гражданственных стихов и политических высказываний, бросается в глаза возведенная в квадрат непоследовательность. Сначала поэт выказывает отменную храбрость камикадзе, а впоследствии, наряду с безрассудством и взбалмошностью, проявляет предельную осмотрительность и выдержку.

Что ж, когда выяснится, почему певец либерализма навсегда «закаялся», поводы для недоумения пропадут.

Итак, нарушивший честное слово Пушкин потерял своего самого крупного заступника (Карамзин был вхож к императрице без доклада) и уже не смел обращаться с просьбами к оскорбленному Николаю Михайловичу. Но он крайне нуждался в том, чтобы за него замолвила словечко влиятельная, приближенная к императорскому двору персона.

* * *

«Разумеется, Пушкин, отзывчивый и благодарный, навсегда сохранит теплые воспоминания о том, как Карамзин, и не он один, а также Жуковский, Чаадаев, Федор Глинка, Александр Тургенев спасли его от такой участи, которая могла привести к надлому и гибели», — пишет Н. Я. Эйдельман⁹⁸.

Перо исследователя послушно следует лекалам пушкинского мифа. На сей раз благовидная ложь Эйдельмана не подкреплена ни единой цитатой — по простой причине. Таких цитат попросту нет. Впоследствии, в своих письмах с юга Пушкин ни разу не удосужился поблагодарить никого из своих многочисленных заступников.

Бешено самолюбивый Пушкин, оказавшийся в неоплатном долгу у своих старших друзей, старался не отягощать «покровительства позор» изъявлениями благодарности. Перед отъездом на юг он в короткой сумбурной записке поблагодарил только Н. А. Гнедича (XIII, 17), глубоко обидел Чаадаева тем, что даже не попрощался с ним⁹⁹, и вообще дичился всех.

Чтобы оценить удивительное своеобразие записки Гнедичу (17–19 апреля или 29 апреля — 4 мая 1820 г.), нужно хорошо представлять себе эпистолярный этикет русского дворянства в начале XIX века: «Соблаговолите, милостивый государь, принять изъявления моей глубочайшей искренней благодарности, пребывая в уверенности, что они всежизненно не изгладятся из сердца любящего Вас покорного Вашего слуги…» и проч., и проч.

Послание Пушкина состоит всего из трех фраз и заканчивается так:

«Благодарю за участие — и беспокойство

Пушкин» (XIII, 17).

Так не пишут уважаемому человеку, известному литератору и члену Российской академии, который на пятнадцать лет старше автора писульки. Это неприкрытое оскорбительное хамство. В подобном стиле можно разве что поблагодарить крепостного лакея за какую-нибудь доброхотную инициативу, да и то вряд ли.

А. И. Тургенев в письме П. А. Вяземскому от 5 мая 1820 г. сообщает: «Участь Пушкина решена. …Он стал тише и даже скромнее, et, pour ne pas se comprometire[1], даже и меня в публике избегает»¹⁰⁰.

Насчет риска компрометации славно пошутил его превосходительство Александр Иванович Тургенев, действительный статский советник, директор департамента Главного управления духовных дел иностранных исповеданий, помощник статс-секретаря в Государственном Совете и камергер двора е.и.в., а по совместительству виртуоз добродушного юмора. Но смягчить участь изгнанника этот замечательно добрый и благородный человек мог.