Загадка Пушкина

А богохульная «Гавриилиада», виртуозная и похабная, является ни чем иным, как золотой стружкой с ремесленного верстака (по выражению В. Я. Брюсова). Благодаря ее предельной нецензурности к Пушкину возвращается самоуважение, необходимое для душевного равновесия. Ибо, как и все поэты того времени, Пушкин убежден, что писать ради заработка постыдно. И тем не менее трудится, не покладая рук, преследуя легко угадываемую, чисто практическую цель. Это деньги.

В конце лета выйдет в свет «Кавказский пленник», и 27 сентября 1822 г. Пушкин шлет издателю поэмы Гнедичу любезное письмо: «Приехали пленники — и сердечно вас благодарю милый Николай Ивановичь» (XIII, 48).

На самом деле автор крепко уязвлен, поскольку авторский гонорар составил всего 500 рублей ассигнациями¹¹⁶. Б. Л. Модзалевский указывает, ссылаясь на Анненкова, что Пушкин «был весьма недоволен таким скудным вознаграждением за поэтический труд свой и долго вспоминал об этом с досадой»¹¹⁷.

Мечта о бегстве рухнула. Попытка заработать свободу собственным трудом и утолить жажду странствий обернулась очередным унижением.

Впридачу Пушкин к тому времени все чаще мучается приступами бессильного недовольства, все глубже в душу вгрызается хандра. В его письмах, чем дальше, тем громче звучат удрученные нотки.

Еще в январе 1822 г. он жалуется брату: «Представь себе что до моей пустыне недоходит ни один дружний голос — что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно» (XIII, 35).

Его летние сетования Гнедичу (письмо от 27 июня) гораздо горше: «Пожалейте обо мне: живу меж Гетов и Сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как нибудь не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний» (XIII, 39). Под конец письма налет игривости вовсе пропадает: «не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас Молдованно и тошно» (XIII, 40, выделено автором).

Пушкин истосковался не на шутку.

Спрашивается, что же мучило поэта в Бессарабии, чего ему там не хватало? Свободы?

Он жил не в тюремной камере, а в барском доме на полном пансионе, притом бесплатно. Он обладал драгоценной свободой думать, читать и писать, сколько душе угодно. Его новых стихов с нетерпением ждала читающая Россия, и рукописные листочки в обход цензуры мигом разлетались по всей империи.

На самом деле Пушкин мучился ложным чувством несвободы. Как ни горько это признать, но вплоть до самой гибели, до просветленных предсмертных дней он пребывал в душевных оковах.

Дьявольски самолюбивый, тщеславный, весьма расчетливый, хотя и безалаберный, он всегда зависел от денег, царя, читателей, критиков, сплетен, предрассудков, то есть от собственных потаенных страхов. И в стихах яростно обманывал себя, провозглашая свою абсолютную независимость.

Этот редкостно одаренный человек обрел духовную свободу лишь на полтора дня своей недолгой жизни, умирая от раны в паху.

Но сам поэт так и не понял никогда, чего же ему не хватает. Его внимание болезненно приковывала внешняя несвобода.

В уже упоминавшемся сентябрьском письме Гнедичу поэт разъяснит главную причину своих терзаний в Кишиневе: «Как ваш Петербург поглупел! а побывать там бы нужно. Мне брюхом хочется театра и кой-чего еще» (XIII, 49). Признание рвется наружу, но пиетет к старшему собрату помешал высказаться напрямую.

Почему же Пушкин все-таки так откровенничает с Гнедичем, который ему вовсе не задушевный наперсник? А потому что это издатель, источник гонораров, пускай скудных поначалу. Срабатывают подсознательные ассоциации, потаенные надежды на достаток и роскошную жизнь.

Те, кого заинтриговало туманное «кой-чего еще», могут найти разгадку в лишенном экивоков письме кн. П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 г.: «Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, Англ. журналы или Парижские театры и бордели — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство» (XIII, 279).

Само собой, разлука с друзьями тоже болезненная вещь, но ведь не из-за нее Пушкин впадал в «тоску и бешенство». Да-да, он душил друзей в объятиях, орошал слезами, целовал им руки при встрече¹¹⁸. Его аффектированная, безмерная, напоказ выставляемая любовь к друзьям была тщетной попыткой отгородиться чужим встречным теплом от себя, холодного и злобного.

Что касается Кишинева, в тамошнем театре давала представления кочевая немецкая труппа¹¹⁹, не чета столичным артистам. Как-то в антракте кн. В. П. Горчаков изрядно рассмешил Пушкина, припечатав плохих актеров исчерпывающей рецензией: «каждый играет дурно, а все вместе очень дурно»¹²⁰.

О качестве услуг в бессарабских домах терпимости нет достоверных исторических сведений. Но догадаться несложно.