Загадка Пушкина

По своему обыкновению Пушкин не удержался от плоской шуточки насчет «басни умеренного Демократа И. Х.» (XIII, 79), зато «Сеятель» вполне серьезен. Кроме того, возвышенный тон стихотворения безусловно подводит к отрадной для А. И. Тургенева мысли о том, что теперь молодой поэт черпает вдохновение из Евангелия, значит, уже не столь рьяно исповедует завиральные вольтерьянские идеи.

Что интересно, впоследствии в пушкинской лирике новозаветные мотивы зазвучат лишь спустя шесть лет, и то лишь в качестве довеска к эстетическим и эротическим восторгам мужа «косоглазой Мадоны»³⁰².

Кроме того, в «Сеятеле» прослеживается еще один, до сих пор никем не замеченный пласт аллюзий.

Напомним, что Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий», учрежденную под эгидой «Великой Ложи Астреи» в Петербурге, принадлежавшей к иоанновской ветви масонства³⁰³. А. И. Тургенев также принял посвящение в иоанновской масонской ложе «Полярная звезда»³⁰⁴. Ну, а лозунг иоанновского (английского) масонства звучал так: «Сейте семена царского света»³⁰⁵.

Следовательно, «Сеятель» содержит символику, с первого взгляда ясную для российского вольного каменщика. То есть это стихотворение прямо адресовано влиятельному столичному масону от бедствующего собрата.

Пожалуй, каждое из этих соображений по отдельности может быть оспорено и по-другому истолковано. Но в совокупности они подкрепляют друг друга и оставляют мало места для сомнений в том, что стихотворение «Сеятель» написано с заведомой целью, специально для А. И. Тургенева, в качестве веского свидетельства о благонадежности Пушкина.

И вот ведь что забавно, адресат стихотворения, в отличие от исследователей-пушкинистов, сразу все понял наилучшим образом.

Обрадованный А. И. Тургенев сообщил кн. П. А. Вяземскому 22 января 1824 г., что получил от Пушкина письмо, которое «исполнено прекрасных стихов и даже надежды на его исправление». Уловка сработала как надо, и высокопоставленный сановник уже начал хлопотать за своего любимца: «Здесь все еще в черном теле его держат; но я заставил приезжего чиновника, в присутствии его начальника, описывать Пушкина и надеюсь, что эта сцена подействует на бездушных зрителей»³⁰⁶.

А. И. Тургенев разгадал все подтексты письма и прекрасно уразумел, зачем прислано свежее стихотворение.

Как видим, тонкий замысел Пушкина увенчался заслуженным успехом.

XIV

Нельзя не согласиться с К. Поппером, который предлагает «рассматривать науку как поиск истины» и указывает, что «именно идея истины позволяет нам разумно говорить об ошибках и о рациональной критике и делает возможной рациональную дискуссию»³⁰⁷.

В связи с этим философ утверждает: «Мы хотим большего, чем просто истины: мы ищем интересную истину — истину, которую нелегко получить. В естественных науках (в отличие от математики) нам нужна истина, обладающая большой объяснительной силой, т. е. логически невероятная истина» (курсив автора)³⁰⁸.

Даже если не принимать это яркое высказывание целиком, заслуживает внимания предложенный Поппером для научных теорий критерий оценки: степень объяснительной силы.

Попробуем разобраться, какой объяснительной силой обладает выдвинутая здесь гипотеза о «Сеятеле».

Обнаруживается, что соседство черновиков «Евгения Онегина», письма Ф. Ф. Вигелю, стихотворения «Сеятель» и письма А. И. Тургеневу в одной тетради далеко не случайно.

В первой главе «Евгения Онегина» Пушкин предпринял своего рода мысленное путешествие в столицу, снедаемый ностальгией по вожделеннному Санкт-Петербургу. Письмо Тургеневу начинается с аналогичного воображаемого странствия. Ф. Ф. Вигель уехал в Кишинев, где начат «Евгений Онегин», в город, откуда Пушкина вызволил влиятельный А. И. Тургенев. Цепочка ассоциаций замыкается: почему бы теперь не попросить его превосходительство выхлопотать для Пушкина и разрешение вернуться в Санкт-Петербург?

Единственным препятствием тут могли стать тургеневская осмотрительность и пушкинская репутация неисправимого вертопраха, который уже подложил изрядную свинью Н. М. Карамзину. Стало быть, письмо нелишне украсить поэтическим свидетельством отречения от бунтарства. Хотя бы коротеньким, кое-как состряпанным из подручного чернового материала. А если подпустить в стишок евангельские бредни, столь милые сердцу человеколюбивого Александра Ивановича, выйдет вообще замечательно.

Теперь мы видим, что в поведении Пушкина нет загадочных противоречий. Возникает возможность объяснить неправдоподобно резкий эмоциональный перепад между разухабистым письмом к Вигелю и преисполненным гневной скорби «Сеятелем». Вряд ли здесь поможет напрашивающаяся апелляция к поэтическому непостоянству. По моему предположению, Пушкин все так же пребывал в благодушном веселом настроении, сочиняя стихотворение на заданную тему и глумливо посмеиваясь над святошей Тургеневым вместе с его «Демократом И. Х.».