Загадка Пушкина

Заодно исчерпывающе разъясняется еще более странный, настороженно воспринятый С. Г. Бочаровым мировоззренческий кульбит от ернического безбожия к самоотождествлению с Христом. Впрочем, не подозревая, до какой степени доходили расчетливость и цинизм лукавого «солнца русской поэзии», исследователь в «Сеятеле» усмотрел «начало пушкинского Пророка»³⁰⁹. Также И. З. Сурат без тени сомнения считает «Сеятеля» результатом «личного проживания библейских сюжетов»³¹⁰. Даже у самых тонких и эрудированных современных исследователей, как видим, недопонимание Пушкина достигает трагифарсовых масштабов.

Как ни странно, до сих пор никого не смутило то, насколько пушкинские инвективы в «Сеятеле» идут вразрез со здравым смыслом. Ведь народы Европы никак не могли откликнуться на «чести клич» русского поэта, да и в тогдашней России насчитывался лишь один регулярно читающий человек из двухсот³¹¹.

Вдобавок по ходу стихотворения земледелец из первой строфы вдруг становится животноводом, поскольку засеваемая пашня превращается в пасомое стадо. Механическая пристыковка новых строк к завершающей строфе из черновика обернулась вопиющей несуразностью образного ряда.

Такую нескладицу можно объяснить не только свойственной Пушкину и в жизни, и в творчестве неряшливостью. Возможно, заметить логические оплошности ему помешал однозначно нацеленный ход размышлений. Хотя письмо А. И. Тургеневу тщательно продумано и выстроено, мысль Пушкина двигалась отнюдь не по руслу разочарования «в народе, как в недостойном носителе свободы»³¹² (Г. П. Федотов). Поэта обуревали вовсе не «трагические размышления о слабых сторонах передового сознания и о пассивности народов»³¹³ (Ю. М. Лотман), а мечты о прекращении опалы.

Исходя из того, что «Сеятель» написан ради чисто прагматической уловки, мы обнаруживаем еще одну вескую причину, по которой очевидная нелепость ускользнула от внимания поэта. Он видел в этом стихотворении не обоснование происшедшей с ним перемены, а лишь иллюстрацию своей благоприобретенной лояльности!

Точно так же, сугубо утилитарной нацеленностью объясняется ярый эмоциональный накал и отвратительный нравственный пафос «Сеятеля», которые в пушкинистике не раз становились предметом натужных, непременно благовидных истолкований.

Например, Г. П. Федотов отмечает: «Жестокие слова, срывающиеся из-под пера (снова срыв) — не проклятие свободе, а проклятие рабам, не умеющим за нее бороться»³¹⁴.

Респектабельное внешне суждение грешит узостью, не вполне приличествующей философу. Рассматривая стихотворение «Сеятель» как «горькое и сильное выражение» пушкинского кризиса, Г. П. Федотов даже не пытается объяснить, с какой стати поэт обличает лишь покорных рабов, но воздерживается от проклятий по адресу их угнетателей. Впрочем, напрашивающееся недоумение разрешается с легкостью, если учесть, что Пушкин усматривал в этом стихотворении «не проклятие свободе», а личный пропуск на свободу.

«Отрицание свободы для Пушкина равносильно с клеветой на Провидение»³¹⁵, — сочувственно замечает далее Г. П. Федотов. Наблюдение в принципе верное, только философ упустил важнейшие уточняющие эпитеты: свобода своя, собственная. Ради этой безусловной ценности Пушкин панически отверг и растоптал модный «либеральный бред».

Кишиневский кризис 1822 года был сделкой с совестью, и созданный впоследствии «Сеятель» стал недвусмысленно предъявленной распиской в отступничестве от борьбы за свободу всех ради личной свободы.

Просуммируем наши выводы.

Ошибочно принимать «Сеятель» за центральное произведение пушкинского кризиса, поскольку перелом произошел годом ранее.

Композиция письма Тургеневу тщательно продумана, и стихотворение «Сеятель» занимает в ней ключевое место.

Тонко приправленные новозаветной цитатой и масонской символикой стихи Пушкин сочинил вовсе не в порыве скорби, задыхаясь от горя, не в «метафизическом отчаянии», по выражению С. М. Бонди. Его пером водил абсолютно трезвый лукавый расчет, поэт хотел отослать вельможе доказательство своей благонадежности. На всякий случай, тот и без того неутомимо и деятельно хлопотал.

Кстати говоря, добиться для Пушкина полной амнистии А. И. Тургенев не успел. В 1824 г. его постигнет опала и отставка, вдобавок после восстания декабристов его брат Николай будет объявлен государственным преступником первого разряда и на двадцать лет укроется в эмиграции.

Вакансию придворного ходатая по делам Пушкина займет В. А. Жуковский, и тогда уже с ним завяжется бурный эпистолярный диалог. Из Михайловского Пушкин не напишет впавшему в немилость А. И. Тургеневу ни строчки, их переписка прервется на целых двенадцать лет.

Впрочем, именно состарившийся Александр Иванович отвезет гроб с телом своего любимца на зимнюю Псковщину, к его последнему пристанищу за оградой Святогорского монастыря. Даже в самые подлые времена не переводились на Руси светлые люди.