Загадка Пушкина

Может статься, ничтожные Булгарин и Мельгунов превратным образом истолковали порывы чистой и широкой поэтической души? Однако вот что мы читаем в письме Пушкина к жене от 8 июня 1834 г.: «Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно» (XV, 156, курсив добавлен).

Выходит, пресловутые соображения «честолюбия и златолюбия» отнюдь не были ему чужды. Сложно допустить, что лишь последующая женитьба решительно переменила натуру Пушкина, и на аудиенции в Чудовом дворце перед ним не маячили соблазны карьерные и денежные.

Когда кн П. А. Вяземский, обсуждая судьбу Пушкина с П. А. Плетневым, говорил, что тот действовал «по несчастному стечению обстоятельств, соблазнивших его»⁴³, тут несомненно подразумевались отношения поэта с царем.

Но даже безотносительно к мотивации поступка невозможно отрицать, что 8 сентября 1826 года поэт поневоле заключил с властями унизительную сделку. И тогда, и впоследствии, заискивая перед царем и шефом тайной полиции, Пушкин оказался слишком слаб духом, чтобы в полной мере осознать всю глубину своего падения.

Зато у проницательных современников, как видим, иллюзий на его счет не водилось.

* * *

Далеко не сразу Пушкин стал коварным и благородным партизаном в царском тылу, а только после 1937 года, когда пушкиноведение окрепло и расцвело под мудрым руководством ленинско-сталинской коммунистической партии. В результате, как объявил Б. В. Томашевский, была «разоблачена легенда о политическом ренегатстве Пушкина в последние годы его жизни»⁴⁴.

До того, на протяжении первого двадцатилетия советской власти, в бесконвойной пушкинистике наблюдался жуткий идейный раздрызг.

Позже, в шестидесятые годы, когда советская идеология обретет старческую утонченность, Я. Л. Левкович с презрительной скорбью поведает о тех временах, когда «в пушкиноведческих работах появляется версия об измене Пушкина делу декабристов»⁴⁵. Более того, тогда «вульгаризаторские положения, дискредитирующие Пушкина политически и морально, из авторитетных научных изданий перешли в популярные статьи и школьные учебники»⁴⁶.

Одним из крупнейших «вульгаризаторов» в тридцатые годы явился профессор Д. Д. Благой, веско доказывавший, что зрелый Пушкин, начиная с поэмы «Полтава» до «Медного всадника», последовательно развенчивал мятежных декабристов в угоду царю⁴⁷. Впоследствии сметливый исследователь повернулся на оси диаметрально, в точности следуя сталинистскому идеологическому ветру.

Беда не приходит одна. По ходу послереволюционной неразберихи, как отмечает Я. Л. Левкович, многострадальную «марксистскую методологию» подрывала «еще одна разновидность вульгарного социологизма», а именно, «стремление излишне революционизировать Пушкина, модернизировать его мировоззрение»⁴⁸.

Например, Л. Н. Войтоловский утверждал, что после 14 декабря Пушкин «весь мир воспринимал под знаком декабрьского восстания, а именно это и превратило его образы в живые документы эпохи»⁴⁹. По мнению догадливого автора, например, «Египетские ночи» содержат аллегорическое изображение декабристов, и ложе Клеопатры символизирует Сенатскую площадь⁵⁰.

Застрельщиком радикальной гримировки Пушкина под декабриста выступил В. Я. Брюсов, писавший: «представлять Пушкина „коммунистом“, конечно, нелепо, но что Пушкин был революционер, что его общественно-политические взгляды были революционные как в юности, так и в зрелую пору жизни и в самые ее последние годы, это — мое решительное убеждение»⁵¹.

Поскольку Брюсова не приходится считать безмозглым чурбаном, наверно, для него пример Пушкина стал отдушиной и способом ужиться со властью, которая главными рычагами общественной жизни сделала насилие и ложь.

Встать над схваткой сумел А. Г. Цейтлин. Он возражал и тем исследователям Пушкина, которые, «вкривь и вкось толкуя факты его творчества», утверждали, будто поэт, «являющийся детищем дворянской культуры, умер вместе с нею», и тем литературоведам, кто полагал, что «автор „Кинжала“ и „Деревни“ преодолел давление на себя дворянской культуры, что он деклассировался, сделался виднейшим идеологом декабризма»⁵².

Разумеется, ученый не делал секрета из единственно верного идеологического подхода. «Противостоя этим ложным трактовкам, — назидал он, — марксистско-ленинское литературоведение изучает Пушкина как явление дворянской культуры, сохраняющее исключительное значение для нашей современности»⁵³.

При таком шокирующем разброде мнений исследователи не останавливались перед тем, чтобы попросту назвать вещи своими именами.