Загадка Заболоцкого

На бессильные фигурки существительных
кидаются лошади прилагательных,
косматые всадники
преследуют конницу глаголов,
и снаряды междометий
рвутся над головами, как сигнальные ракеты.
Битва слов! Значений бой!
В башне Синтаксис – разбой.
Европа Сознания в пожаре восстания.
Невзирая на пушки врагов,
Стреляющие разбитыми буквами,
Боевые Слоны Подсознания
Вылезают и топчутся,
Словно исполинские малютки.

[Заболоцкий 1972, 1: 125–127][160]

После битвы синтаксис «домики строит не те», мир «в неуклюжей стоит красоте» и «неуклюжего полон значения». Неуклюжесть здесь отнюдь не отрицательное качество, в нем отражается присущее искусству ОБЭРИУ искажение, позволяющее увидеть истинную природу мира, увидеть «новые фигуры», возможно, связанные с «Предметами и фигурами, открытыми Даниилом Ивановичем Хармсом»:

Поэзия начинает приглядываться,
изучать движение новых фигур,
она начинает понимать красоту неуклюжести,
красоту Слона, выброшенного преисподней.

Со временем слон становится «разумным» и достаточно цивилизованным для того, чтобы пить чай и есть пирог. Стихотворение в целом, однако, противопоставляет неуклюжесть, иррационализм и творческую силу «боевых слонов подсознания», приручаемых рассудком, крайнему рационализму «Европы сознания» с ее вкусом к «силлогизмам, проверенным чистым рассудком». В эссе, написанном ближе к концу жизни, Заболоцкий утверждает примерно то же самое: в одиночку «…голая рассудочность неспособна на поэтические подвиги»[161]. Термин «подсознание» может иметь фрейдистский призвук, но с учетом общей направленности Заболоцкого, это всего лишь призвук. Своими коннотациями этот термин отдаленно напоминает об антирационалистической, проправославной реакции Тютчева на европейские восстания 1848 года, но в первую очередь он доносит до нас «неевклидову» позицию ОБЭРИУ. Слоны подсознания, как обэриуты, не противостоят всем формам разума, порядка и структуры, но представляют собой часть ума, не увлеченную крайним рационализмом, часть ума, которая воспринимает предмет, «очищенный от мусора стародавних истлевших культур» [ОБЭРИУ 1928], который поэтому способен уловить «красоту неуклюжести» и истинную природу слова.

Немного в ином варианте позиция ОБЭРИУ сформулирована в весьма странном и зловещем стихотворении 1932 года под названием «Предостережение», которое, скорее всего, было ответом на растущее политическое давление. К этому времени Хармс и Введенский были уже арестованы, а сам Заболоцкий подвергался резкой критике в прессе. Как это часто бывает, Заболоцкий, отвечая своим предшественникам, при этом делает и собственное высказывание. Примерно после одной третьей текста в афористической строке рельефно проступает поэтическая концепция ОБЭРИУ: «Поэзия есть мысль, устроенная в теле» – своего рода инверсия афоризма из известного стихотворения Тютчева «Silentium»: «Мысль изреченная есть ложь» [Заболоцкий 1972, 1: 116; Тютчев 1965, 1: 46][162]. Но если Тютчев, пытаясь разобраться с проблемами поэта и его задачей, противоречит самому себе в силу самого существования его стихотворения, Заболоцкий, решающий ту же проблему, но в иных обстоятельствах, свой афоризм понимает буквально. Поэзия в стихотворении течет не как вода, но в воде, и горит не как звезда, но в звезде. При создании обэриутской реальности обычная литературная практика уподобления и метафоры была доведена до крайней степени и превзошла ее.

В концовке «Предостережения» заметны аллюзии на некоторые другие стихотворения, посвященные проблеме места поэта в обществе, и прежде всего на стихотворение Боратынского «Чудный град порой сольется» 1829 года. Боратынский изображает чудный город, образованный облаками, предупреждая при этом: «Но лишь ветр его коснется, / он исчезнет без следов». Затем он явным образом сравнивает этот город с поэзией:

Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.

[Боратынский 1971: 190]

Заболоцкий подражает общей структуре и смыслу доводов Боратынского, обращаясь к читателю (возможно, к своему двойнику) и переходя к сути предостережения: