Загадка Заболоцкого

В первой строфе устанавливаются время и место действия стихотворения (вечер, кухня), а также становится известным мировоззрение поэта и средства, которые он будет использовать для его выражения. Конкретный мир Декларации ОБЭРИУ снова и снова выходит на первый план, начиная с «разгибания» усталых тел в первой строке. Слово «тело» сигнализирует об акценте на физическом, что к концу стихотворения раскроется в «монистическом» утверждении о полной интеграции физического и духовного. Следующая строка – «прекрасный вечер тает за окошком», – взятая сама по себе, может показаться анахроничным пережитком символистского прошлого Заболоцкого: прекрасный вечер тускнеет в великой дали, что говорит о ностальгии, тоске, и, возможно, налете таинственности. Также она похожа на реликт XIX века, напоминая, например, подражающий Вордсворту «Сонет» Ивана Козлова, который начинается так: «Прелестный вечер тих, час тайны наступил» [Козлов 1960: 260]. Но в контексте обэриутской веры в «предметность предмета» сам вечер становится конкретным, и глагол «таять» принимает свой базовый, физический смысл («таять»), а не переносный «истощаться». Опредмеченный вечер Заболоцкого ведет себя скорее как сюрреалистические часы Сальвадора Дали, которые тают с ходом времени.

В заключительных строках строфы выражается «столкновение словесных смыслов», конфликт между поверхностными значениями слов и лежащими в их основе овеществленными смыслами, столь важный для обэриутской теории: «Приготовленье пищи так приятно – / кровавое искусство жить!» Повторение мощного р и рокочущего пр в первой из приведенных строк несколько подрывает ее высказывание о приятности. И действительно, приятное занятие, освобожденное от житейской словесной шелухи, оказывается не чем иным, как «кровавым искусством жить». Выделению этой идеи способствуют аллитерация к и в, ударное односложное заключительное слово, четырехстопная строка, в отличие от пятистопных предыдущих[214]. Приятный, но поверхностный смысл приготовления пищи сталкивается с жестокой, конкретной реальностью: есть, чтобы выжить.

Более того, кровавость «кровавого искусства жить» невозможно смягчить вегетарианством, просто убрав мясо из супа, поскольку суть гротеска Заболоцкого в стихотворении заключается в очеловечивании овощей. Уже в «рецепте» приготовления супа во второй и третьей строфах демонстрируется слияние человеческих и овощных признаков. В этой части стихотворения также вводятся темы, которые будут отражены на более высоком уровне в заключительных строфах «овощного евангелия». Это в целом способствует структурной целостности стихотворения, основные конструктивные опоры которого – рифма, длина строки и длина строфы – нерегулярны.

Мы видим простые формы очеловечивания, когда вода «глотает» мясо, которое бросают в суп; лукавый сельдерей прячется в короне «кудрей»; а репа качается «твердой выструганной грудью», «атланта тяжелей»[215]. В этом контексте «толстая» морковь, которая «шевелится», также очеловечена, хотя описывающие ее слова могут относиться не только к людям, но и к неодушевленным предметам.

Более сложны по функции и более характерны для метода Заболоцкого суповые картофелины. Они «мечутся» в кастрюле – предположительно их подбрасывает кипящая вода. Но Заболоцкий видит в них младенцев, шевелящих головками, – здесь уменьшительное «головки» способствует усилению прилагательного «младенческий». Кроме того, прилагательное «младенческий» ссылается на отягощенное духовным смыслом «блаженное младенчество растений» в завершении стихотворения и обращается к образности крещения, символической смерти и возрождения через погружение в воду.

Эта интерпретация тем более достоверна в свете того, что в этот период Заболоцкий часто обращался к теме младенчества. В «Столбцах» образ младенца встречается в стихотворениях «Новый быт» и «Незрелость», образ заспиртованного плода – в «Белой ночи», и образ хлеба-младенца – в «Пекарне». Кроме того, понятия рождения, нового мира и образ ребенка, качающего головой, встречаются в «Торжестве земледелия», соединенные похожим образом:

И новый мир, рожденный в муке,
Перед задумчивой толпой
Твердил вдали то Аз, то Буки,
Качая детской головой.

[Заболоцкий 1972, 1: 147]

Тем не менее ключ к пониманию значимости этих образов – их повторение во второй части стихотворения. Еще одно указание на литургический подтекст – кастрюлька, в которой картофелины шевелят младенческими головками, в конечном итоге станет чашей на алтаре, перед которой мы, в соответствии с заключительными наставлениями поэта, должны будем склонить головы в благодарственной молитве.