Загадка Заболоцкого

Однако были времена, когда позиция Заболоцкого была ближе к тютчевской. Как мы видели, обэриуты постулировали, что чрезмерное упование на человеческий разум равносильно высокомерию и мешает пониманию самотождественности предмета, «вещности вещей» и откровению высшей реальности. Гротескные образы «Столбцов», отказ поэта от «силлогизмов… проверенных чистым рассудком» в «Битве слонов» и представление о чем-то превосходящем рассудок и обозначаемом прилагательным «безумный» в поэме «Безумный волк» и некоторых лирических стихотворениях 30–40-х годов – все это проистекает из некоего подспудного антирационализма как одного из аспектов мировоззрения поэта. Особенно интересная интерпретация концепта безумия в его отношении к искусству содержится в стихотворении «Предостережение», которое мы кратко обсудили в главе 4. Описывая задачу поэта, персонаж стихотворения говорит об обэриутском понятии «смысл» как о конкретном предмете: «Соединив безумие с умом / Среди пустынных смыслов мы построим дом» [Заболоцкий 1972, 1: 116]. В контексте отношений между человеком и природой эта антирационалистическая позиция порождает романтический вывод о том, что высшее достижение человека – слиться с природой, став ее зыбким (но не слишком рациональным) умом, признать природу своей владычицей или, преодолев всякое чувство разделения, достичь состояния, выраженного Тютчевым в известных строках: «Все во мне, и я во всем!» [Тютчев 1965, 1: 75].

И все же при всей своей склонности к романтизму поэт Заболоцкий, сын агронома Алексея Агафоновича Заболотского, не понаслышке знал о хаосе и жестокости природы, и это знание толкало его в противоположном направлении. Столкнувшись с жестокостью природы, Заболоцкий иногда склонялся к позитивистскому пониманию роли человека, которое хорошо сочеталось с господствующей советской идеологией, утверждающей необходимость и неизбежность покорения природы человеком. Например, стихотворение «Север» завершается триумфом человека над скованным льдом полярным морем. Заболоцкий сравнивает ледоколы с «бронтозаврами каменного века», но тут же спешит добавить, что они – «созданья человека» и «плавучие вместилища чудес». Замерзшая персонифицированная (как всегда у Заболоцкого) природа настолько физически и морально раздавлена противостоянием с человеческой мощью, что «не посмела головы поднять».

Как бронтозавры каменного века,
Они прошли, созданья человека,
Плавучие вместилища чудес,
Бия винтами, льдам наперерез.
И вся природа мертвыми руками
Простерлась к ним, но, брошенная вспять,
Горой отчаянья легла над берегами
И не посмела головы поднять.

[Заболоцкий 1972, 1: 383][243]

Отдельные наиболее яркие примеры многогранных и порой противоречивых взглядов Заболоцкого на природу встречаются в разных стихотворениях. Одно из таких стихотворений – «Лодейников». Прототипом его главного героя, Лодейникова, является друг Заболоцкого, входивший в круг общения обэриутов, Николай Олейников. В стихотворении, над которым Заболоцкий с перерывами работал в период с 1932 по 1947 год, мы видим, как и Теннисон, что «…клюв и клык всегда в крови», а также можем наблюдать «советский» и «романтический» пути решения проблемы взаимоотношений между человеком и природой. В самой ранней опубликованной версии стихотворения Лодейников выражает проблему отношения человека к природе так, что это в равной степени характеризует и самого Заболоцкого: «В душе моей сраженье / природы, зренья и науки» [Заболоцкий 1972, 1: 383]. По мере того, как Лодейников подробно излагает свои думы, проблема начинает казаться разрешимой, если примечаниеть принципы Декларации ОБЭРИУ: смотреть на мир «голыми глазами», счищая с предмета «повседневную шелуху» и постигая подлинную «вещность вещей». Лодейников сетует, что он видит только «знаки» окружающего мира, а не подлинные предметы:

Вокруг меня кричат собаки,
Растет в саду огромный мак, —
я различаю только знаки
домов, растений и собак[244]

.

В третьей части поэмы в отрывке, который, по-видимому, остался неизменным в разных редакциях, Лодейников сидит в саду, погруженный в созерцание природы, и, наконец, видит ее «голыми глазами». И видит он явно не Эдемский сад. Сцена больше напоминает не гармоничную жизнь до грехопадения, а кровавое приготовление обеда в стихотворении «На лестницах».