Загадки малорусской истории. От Богдана Хмельницкого до Петра Порошенко

Чтобы окончательно запугать галицких русинов, правительство решило организовать специальный судебный процесс, предъявить русским деятелям обвинение в государственной измене и приговорить их к смертной казни. Тщательно рассмотрев дела арестованных, власти отобрали для суда одиннадцать человек. На скамью подсудимых отправили морального лидера русского движения, бывшего высокопоставленного чиновника Адольфа Добрянского, его дочь – Ольгу Грабарь (мать будущего известного художника и искусствоведа Игоря Грабаря), священника Иоанна Наумовича, его сына Владимира – студента Венского университета, а также пятерых редакторов галицко-русских газет – Венедикта Площанского, Осипа Маркова, Николая Огоновского, Аполлона Ничая и Исидора Трем-бицкого. Кроме них к судебной ответственности привлекли бывшего войта села Гнилички крестьянина Ивана Шпундера и мещанина Алексея Залуского. Остальных арестованных, в том числе большинство гниличанских крестьян, выпустили на свободу, посчитав, что полугодовое тюремное заключение – достаточное для них наказание.

Желая создать перед процессом соответствующее настроение в обществе, власти развернули против подсудимых кампанию в печати. Польские газеты (поляки фактически являлись тогда в Галиции господствующей нацией) писали о сотнях тысяч рублей золотом, якобы выделенных Россией на подготовку восстания в крае. Австрийское правосудие озаботилось подбором присяжных. Среди них не было ни одного русина. А единственного адвоката-русина под формальным предлогом устранили от дела в самом начале процесса, поручив вести защиту только адвокатам-полякам.

Справедливости ради надо отметить, что усилия Вены еще до суда натравить на обвиняемых общественное мнение успехом не увенчались. Славянские народности Австро-Венгрии – чехи, сербы, хорваты, словаки, словенцы – сочувствовали русинам. Даже немцы вели себя сдержанно. Исключение, повторюсь, составили поляки и… очень немногочисленные тогда деятели украинофильского движения, названные позднее «национально сознательными украинцами». Эти последние готовы были идти против собственного народа, лишь бы навредить России.

Суд открылся трехчасовым чтением обвинительного заключения. В ходе процесса прокурор неоднократно пытался пугать присяжных «русской угрозой». «Политический российский панславизм все сильнее стучит в ворота и границы нашей монархии», – патетически восклицал он и требовал смертной казни для «изменников».

Однако сразу же стало ясно, что все обвинения сфабрикованы. В качестве «доказательств» «государственной измены» фигурировали: посылка приветственной телеграммы устроителям Пушкинских торжеств в Москве, публикация в газете портрета русского писателя Ивана Тургенева, употребление в печати языка, близкого к русскому литературному. Ольгу Грабарь (единственную женщину среди подсудимых) обвинили в том, что она слала в Россию слишком много писем. Ничего крамольного в тех письмах следствие не обнаружило, но посчитало «преступным» уже сам факт частой переписки. Между тем ничего удивительного тут не было – в России к тому времени жили дети, муж и брат Ольги, эмигрировавшие из Австро-Венгрии.

Ничего «изменнического» не нашли и в захваченных при обыске бумагах Аполлона Ничая. Однако прокурор заявил, что это и есть «доказательство»: дескать, Ничай «в своих русофильских агитациях действует так искусно, что его трудно поймать». Аналогичным образом отсутствие доказательств было объявлено «уликой» против Исидора Трембицкого. И т. д.

Даже некоторые австрийские судебные чиновники возмущались столь наглым фарсом, а в зале заседаний неуклюжие попытки прокурора слепить обвинение из ничего публика неоднократно встречала смехом.

Полтора месяца длились судебные заседания. На практике процесс превратился в демонстрацию позора австрийской юстиции. «Судебное следствие не могло привести или подтвердить ни одного факта, похожего на измену государству, не могло выяснить ничего, кроме произвола властей, систематического нарушения ими тайны писем и бессовестной конфискации их на почте, кроме возмутительного политического гнета, какому подвержено русское население Галиции, – писал Василий Модестов. – Никто в Западной Европе до этого процесса не поверил бы, что в Галиции до сих пор считается политическим преступлением употребление местными русскими газетами оборотов речи, свойственных общему литературному русскому языку, что за употреблением такого рода оборотов следит полиция, и донесения ее, к этому вопросу относящиеся, принимаются к сведению прокуратурой и рассматриваются на суде, как бы нечто действительно преступное в политическом смысле».