Заговор генералов

Сколько было потом удачных и неудачных покушений!.. Сколько было казнено самих боевиков и участников эсеровского подполья в России!.. А потом – взрывом куда более оглушительным, чем от их панкластитовых бомб, разоблачение Азефа, как старейшего секретного сотрудника охранки, ставшего платным агентом еще четверть века назад. В ту памятную ночь шестого января девятого года Савинков должен был учинить "члену-распорядителю" последний допрос, а затем... Но накануне Азеф скрылся из Парижа.

"Христос, Христос! Тернисты все пути, ведущие на мрачную Голгофу..."

После опустошительных разгромов, а главное – после разоблачения Азефа, боевая организация эсеров перестала существовать. По существу, распалась, раздробившись на мелкие осколки, и сама партия социалистов-революционеров. Савинков порвал с ней, отошел от всякой партийной деятельности, занялся журналистикой и литературой. Выбрал псевдоним "В. Ропшин". Роман "Конь бледный" принес ему известность. Когда началась мировая война, он стал корреспондентом русских изданий на франко-германском фронте. Подписчики "Нивы" и "Русского инвалида", читая очерки с театра действий союзников и российского эскпедиционного корпуса во Франции, не догадывались, что под фамилией Ропшина сокрыто имя страшного, трижды проклятого в империи террориста.

Теперь, в апреле семнадцатого года, он впервые легально вернулся в Россию. Зачем?.. Чтобы осуществить давнее, тайное, неудовлетворенное. Он еще в юности осознал, что он – избранный. Обреченный на счастье испытывать муки жажды крови. Ибо он, по Ницше, личность.

В обществе, по Ницше, – и в этом Савинков следовал за своим кумиром безоговорочно – существуют две нравственности: одна, предопределенная для обыкновенных смертных, гласит "не убий", "не укради", "возлюби ближнего, как самого себя" и так далее; другая же нравственность – для правителей, коим все разрешено и дозволено, и нет над ними суда ни земного, ни вышнего. Ибо, как вещал философ, "человечество скорее средство, чем цель. Человечество – просто материал для опыта, колоссальный излишек неудавшегося, поле обломков".

Но какая же цель влекла его, Савинкова? Ясно – власть. Над окружающими, над неведомыми, над всей Россией. Власть жестокая и беспощадная. Утверждающая его представление об идеале государственности.

По возвращении он восстановил свое членство в партии эсеров, вдруг возродившейся и завоевавшей популярность среди темной мелкобуржуазной стихийной массы, ослепленной ура-революционными фразами. Эсеры приняли Савинкова с распростертыми объятьями. Тотчас с одобрения Совдепа он получил пост комиссара Юго-Западного фронта. Именно армия и была ему нужна для начала. Именно на этом Юго-Западном фронте он подобрал оружие по своей руке – генерала Корнилова. Назвал его имя, когда возникла необходимость заменить главнокомандующего фронтом. Поднял его с командарма в главкомы, а заодно с генерал-лейтенанта в полные генералы. Ему же и продиктовал знаменитую телеграмму: "Я, генерал Корнилов, вся жизнь, которого..." – с требованием введения смертной казни на фронте. Савинкову это надобно было и для последующего: не бросать же в нынешних условиях панкластитовые бомбы под экипажи одиночек. Наконец, легко нажав на Керенского, он сделал Корнилова и верховным главнокомандующим. И ныне он делает все возможное, чтобы окружить имя главковерха в глазах публики ореолом героя.

Савинков мог считать, что сам породил джинна. И все же кое-что не нравилось ему в последнее время и в замашках генерала, и в том, что происходило ныне в ближайшем окружении главковерха. Первым делом распалившееся честолюбие Лавра Георгиевича. Дошли слухи, что он тешит себя мыслью о "белом коне". Узнав об этом, Борис Викторович явился в губернаторский дворец, попросил Корнилова остаться с ним с глазу на глаз. Хотя внешне генерал был спокоен, но Савинков уловил – трепещет. Это было заметно по плотно сжатым губам, блестящим глазам и вздрагивающим пальцам Лавра Георгиевича. Савинков знал – его боятся все. Завел разговор о незначительном, а затем, глядя в лицо главковерха, меланхолично, с некоторой грустью проговорил: "Если вы, генерал, или всякий другой, почли бы возможным провозгласить себя диктатором, то предо мной встала бы необходимость и желание расстрелять вас... как и всякого другого, кто поставил бы перед собою такую цель". И замолчал. После долгой паузы Корнилов ответил: "Я к диктатуре не стремлюсь". "Вот и славно. Значит, мы превосходно понимаем друг друга".

Все же успокаиваться на этом Савинков не стал. Откуда у набитой опилками куклы в генеральском мундире могли появиться собственные желания? Не-ет, это кто-то другой, как во время представления в балагане, подает из-за ширмы голос за марионетку-Петрушку. Кто же?.. Филоненко?.. Молод, глуп и предан. К тому же не осмелится, ибо трусоват. И ни с кем, кроме Бориса Викторовича, не связан. Но что это за фигура, обнаружившаяся при Ставке: Завойко?..