Заговор обезьян

Прежде чем забраться на полку, он опустил глухую штору, и в купе стало темно, как в коробочке, и пришлось включить свет. Наверху он пристроил очки на полочке, развесил мокрое полотенце, носки и, только вытянувшись, почувствовал, как устал, как болят ноги, как болит спина. Зато едет! И рад, что едет один! Нет, Толя хороший парень, но если честно, он немного устал от шумного майора, устал от его плотной опеки. К тому же где-то там, в подсознании посверкивала мысль: без этого случайного компаньона он, вполне возможно, уже был бы на той стороне… Это потом он будет корить себя за такие мысли, а тогда на пути от станции Могочи к станции Таптутары Читинского участка Забайкальской железной дороги именно так и думал. Но только определить роль майора в своей одиссее не успел. Укрывшись простыней с головой, он так быстро провалился в сон, что даже не успел удивиться этому обстоятельству.

А во сне, как в насмешку, ему привиделся всё тот же майор Саенко А. А. Там, во сне, были серебристые поезда, похожие на гигантских змей из-за сплющенных, как голова кобр, кабин машинистов, стеклянная крыша перрона, но что это был за вокзал — Паддингтонский в Лондоне или Северный в Париже? Нет, это был точно не Лондон, на экспрессе чётко читалось: Thalys. Такие поезда курсируют между Парижем и Брюсселем и идут именно с Северного вокзала. Но зачем здесь пограничный контроль? И почему пограничники — поляки? Только у польских офицеров бывают такие породистые лица, и только они умеют так щегольски носить мундир. Они почему-то долго не выпускали его за какой-то турникет. А за турникетом в голубых джинсах и в синей летной куртке стоял Толя, он был почему-то в белом свитере Антона. Майор повел рукой и показал на огромный мотоцикл Honda Gold Wing. Когда-то его уверяли, что Harley-Davidson и в подмётки не годится этой модификации «Хонды». Он был рад увидеть Толю, но ещё больше хотелось сесть за руль байка! И уже представлял, как руки сожмут ребристые ручки, как правая нога нажмёт на газ, мотор тотчас взревёт, и он понесётся по улицам, и упругий ветер будет холодить грудь и лицо… Чёрт с ним, пусть штрафуют, но он не станет надевать шлем…

Неизвестно, удалось бы ему промчаться по парижским улицам, но короткий и радостный сон оборвался на какой-то остановке. Грохнув дверью, в купе вошёл пассажир — солидный мужчина с портфелем. Он тотчас по-хозяйски поднял брезентовую штору на окне, откинул занавески, но так и не снял белой кепочки и за два часа не переменил позы, и, уставившись в одну точку, нервно барабанил пальцами по чёрному, набитому чем-то портфелю.

А он, лежал вниз лицом и делал вид, что спит, и боялся, что не выдержит и сбросит подушку на голову мелкого хулигана. Оставалось надеяться: барабанщик едет недалеко. И точно, на подъезде к какой-то станции пассажир поднялся, одёрнул серый пиджачок, взял в руки портфель и сразу сделался похожим на районного прокурора. И сейчас этот прокурор хлопнет его по плечу, и скажет: «Ну, вот и приехали! Собирайтесь! И быстро, быстро!». Но неизвестный ещё минут пять стоял перед закрытой дверью и строил рожицы перед зеркалом: супил брови, двигал челюстью, что-то бормотал. Готовился к процессу, репетировал обвинительную речь? Поезд ещё только снижал скорость, а человек с портфелем вдруг исчез, испарился, сгинул, не оставив после себя ничего прокурорского, разве только запах гуталина.

Больше ни вечером, ни ночью в купе никто не входил, никто не беспокоил. И он то впадал в сон, то внезапно просыпался и подскакивал от какого-то особенно громкого вагонного лязга, от всполохов света и грохота за окном. Ночью всё было фантасмагоричней, и встречные составы представлялись снарядами, проносившимися с таким космическим свистом и ревом, что, казалось, ещё немного, и взвихрённый воздух поднимет всё это железо — и понесёт друг на друга, и перемешает, и перекорёжит, и перемолотит… Но встречные проносились мимо, а вагон продолжало мотать из стороны в сторону, и казалось, в этой кромешной тьме поезд без всяких встречных сойдёт с рельсов и ухнет с откоса в пропасть. Пришлось прижаться спиной к перегородке, но и она не хотела защищать, сама холодно и мелко вибрировала, и было так одиноко и беспомощно, что хотелось плакать. От невыносимости ситуации, от бессмысленности затеи с побегом, от беспросветности будущего. Защиты от обезьян нет. Нет! И впереди ждёт полная катастрофа. Как там майор сказал: полный рот земли? Вот и ему рот забьют землей, превратят в прах…

На рассвете состав замедлил ход и, будто баюкая, только покачивал. Наверное, машинист пришёл в себя и передумал кончать жизнь самоубийством. Или в кабине теперь совсем другие, вменяемые люди. Дождётся ли он когда-нибудь смены обезьяньей бригады? На какой-то остановке его разбудили сначала станционное объявление, потом топот ног по проходу и весёлый мужской говор. За дверью молодой высокий голос продекламировал: