Читаем Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева полностью

Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева

В этом поручении, отмеченном в постановлении прокурорского следователя, как раз и подразумевалось дело Васильева. Илюшенко отличился еще в 1932 году, когда вел дело молодых поэтов из так называемой «сибирской бригады». Уже тогда среди них был и Васильев. Илюшенко так вел следствие, что приговор суда был достаточно мягок. Одних отправили в ссылку на два-три года в разные города, а Васильева вообще отпустили, и он сумел тогда написать свою лучшую поэму «Соляной бунт». И когда его в феврале 37-го арестовали вновь, якобы за подготовку покушения на Сталина, он опять попал — вот она судьба — к следователю Илюшенко. И тот опять его начал спасать. Литвин, конечно, был в бешенстве. Допрошенный через двадцать лет как свидетель по делу о реабилитации Васильева, Илюшенко говорил: «От следствия я был отстранен и дело Васильева было передано Павловскому… Я знаю, что Павловский к заключенным применял меры физического воздействия и этим способом от заключенных добивался нужных ему показаний».

Так было и с делом Устрялова. Сначала Литвин орал на Илюшенко, потом, как и в случае с Васильевым, отстранил от дела, а к следствию подключил все того же Павловского. Вот кто усердствовал, выбивая показания из профессора.

Изувер и садист, сын лесопромышленника, Павловский нашел себя в НКВД — так он мстил Советам за разоренного отца и свою неудавшуюся жизнь. О его родословной тогда не догадывались даже в управлении кадров. Васильев продержался у него на двух допросах, на третьем подписал показания и был приговорен к расстрелу. Устрялов продержался меньше.

Уже 14 сентября 1937 года, через три месяца с неделей со дня ареста, Устрялов предстал перед Военной коллегией Верховного суда. Смотреть на него было страшно. Приговор был стандартный — к расстрелу.

В тот же день его исполнили. Ушедшему было от роду 47 лет.

Думал ли он, сидя в камере, так закончить свои дни, свой жизненный бег? Вспоминал ли им же написанное: «Разрушение страшно и мрачно, когда на него смотришь вблизи. Но если его возьмешь в большой перспективе, оно — лишь неизбежный признак жизни: оживляющий яд».

Смерть, его смерть — как оживляющий яд?

Если вспоминал, может, это принесло какое-то облегчение, может быть, подумал в последние минуты, что его жизненный бег был не зряшный?

А может, он вспомнил сказанное издалека его идейным оппонентом: «Устрялов наивен и придурковат»?

Увы, последние профессорские мысли неведомы нам.

Реабилитировали его в 1989 году, еще в Советском Союзе.

* * *

И о судьбе людей, сыгравших роковую роль в последние месяцы жизни Устрялова.

Академик Шмидт, математик, географ, геофизик, исследователь Памира и Севера, руководитель арктических экспедиций, вице-президент Академии наук СССР, член партии большевиков с 1918 года, скончался в Москве в возрасте 65 лет в сентябре 1956 года.

Литвин, пребывая в должности начальника управления НКВД по Ленинградской области, застрелился 12 ноября 1938 года, когда НКВД возглавил Берия и началась «большая чистка».

Павловский в октябре 1952 года покончил с жизнью в Казанской психиатрической больнице, где его принудительно лечили. Один из его подследственных, проходивший по делу Бориса Корнилова и Павла Васильева, поэт Ярослав Смеляков в 1967 году написал стихотворение «Послание Павловскому». В нем такие строки:

В какой обители московской,в довольстве сытом иль нуждесейчас живешь ты, мой Павловский,мой крестный из НКВД?Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,мой юный жар и юный пыл,когда меня крестом решеткиты на Лубянке окрестил?Не вспоминается ли дома,когда смежаешь ты глаза,как комсомольцу молодомувлепил бубнового туза?Не от безделья, не от скукихочу поведать не спеша,что у меня остались рукии та же детская душа.И что, пройдя сквозь эти сроки,еще не слабнет голос мой,не меркнет ум, уже жестокий,не уничтоженный тобой.Как хорошо бы на покое, —твою некстати вспомнив мать, —за чашкой чая нам с тобоюо прожитом потолковать.Я унижаться не умеюи глаз от глаз не отведу,зайди по-дружески, скорее.Зайди.А то я сам приду.

Илюшенко был арестован в конце 30-х годов, через двадцать лет проходил свидетелем по делам о реабилитации.