Заговорщики Гора

— Я не знаю почему, — развёл он руками в ответ на мой вопрос. — Загоны полны рабынь, хорошо изучивших свои ошейники и выдрессированных, чтобы удовлетворить самый взыскательный вкус.

— И всё же Господин не забыл меня, — констатировала я.

— Ты — самый дрянной, низкий, никчёмный товар.

— Возможно, теперь уже не настолько никчёмный, как было прежде, — предположила я.

— Говори, — приказал мужчина.

— Конечно, Господин, я по-прежнему остаюсь никчёмной и ничтожной, поскольку я — рабыня, — признала я, — но я думаю, что сейчас я сильно отличаюсь от той, кем была прежде, возможно, теперь я стала немного лучше, возможно, немного больше стоящей того, чтобы мною владеть. Возможно, я уже не являюсь столь же мелочной, хитрой, неглубокой, эгоистичной, тривиальной, никчёмной, какой я была когда-то. Я очень многому научилась за то время, что я ношу ошейник. Ошейник быстро учит, носящую его рабыню. Теперь я хочу быть достойной своего ошейника. Это — подарок, награда, данная мне мужчиной. Теперь я хочу, чтобы мой Господин был мною доволен. Я надеюсь быть достойной ношения его ошейника, не только в служении ему, преданности и беспомощной страсти, но и в характере. Я отчаянно хочу, чтобы он одобрил меня. Я попытаюсь быть рабыней, которая достойна быть его собственностью!

— Какая же Ты хитрая, — покачал он головой.

— Господин? — не поняла я.

— Ты думаешь, что я тебя плохо изучил? — поинтересовался Десмонд. — У меня было достаточно времени, в Аре, в фургоне, в Волтае, во время небольшого банкета в доме Эпикрата?

— Я не понимаю, — прошептала я.

— Ты — лживая маленькая шлюха, — заявил он.

— Нет, Господин! — воскликнула я.

Я спрашивала себя, насколько это имело отношение ко мне, и насколько к нему. Он что, боролся со своими собственными чувствами? Может всё дело в этом? Не боялся ли он самого себя, своих чувств, стоя перед той, кто была не более, чем стоящим на коленях, беспомощным животным, носящим клеймо и ошейник? И теперь он боялся, что мог бы влюбиться в простую рабыню?

Какой абсурд!

Чего ему было бояться? Ошейник ведь на моей шее, а плеть в его руке.

— Я долго ждал, когда Ты станешь моей, — сказал мой Господин.

— А разве я не столько же ждала, когда буду принадлежать вам? — спросила я и, подняв на него взгляд, внезапно испугалась.

Как сияли его глаза, как напряжено его тело!

Не так ли смотрит голодный ларл на привязанную самку табука, голодный слин на стреноженного верра?

На улице Ара я как-то видела, как хозяин тянул за собой рабыню, спотыкаясь и плача бежавшую за ним к его дому. Однако мужчина, по-видимому не нашёл в себе сил ждать, и девушка была брошена прямо на камни мостовой и публично, грубо изнасилована. Я отвернулась и поспешила уйти, но чувствовала, как меня возбудило это зрелище. Мне рассказывали также, о том, что покупатели, забрав свою покупку с прилавка, оказывались неспособны довести хотя бы до колец или рабских клеток, бросали и насиловали её прямо в проходах рынка.

Я была напугана, но взволнована так, как взволнована может быть только рабыня, поскольку она знает о своей беспомощности и отсутствии выбора, о том, что с ней будет сделано всё, что захочет её владелец. И нет для неё никакого убежища.

Я знала, что гореанские мужчины не были культурно угнетены, социально унижены, смущены, повреждены, приучены подозревать себя, сомневаться в себе, корить себя за самые простые и естественные чувства и желания, извращённо толковать их и бояться. Их не заставили предать самих себя и своё мужество. С тем же успехом в угоду неполноценным, безумным или эксцентричным, можно было бы заставлять всех остальных думать, что они неверно дышат, не то видят, что их сердце неправильно качает неправильную кровь.

Я знала, что гореанских мужчин не смогли приучить осуждать свою мужественность, как и выставлять её напоказ. Они просто жили этим, потому что были мужчинами. А без мужчин, как могли женщины быть женщинами?

Как это страшно быть рабыней, но лишь будучи рабыней можно почувствовать себя по-настоящему женщиной.

Я смотрела на него, и меня пугало то, что я видела.

Я буквально кожей ощущала его пристальный взгляд!

— Господин? — прошептала я.

Как он смотрел на меня!

Я поняла, что он действительно всё ещё считал меня недостойной, лживой, потенциальной воровкой, вероломной, эгоистичной, никчёмной, маленькой лицемеркой.

Именно такой он меня видел!

Возможно, я была такой на Земле, но я не думала, что меня можно было счесть такой теперь.

— Нет, Господин, — пошептала я, качая головой. — Нет, Господин.

Конечно, он смотрел на меня, как на движимое имущество, которое можно было купить или продать, в общем, как на ту, кем я была. Но при этом теперь он, казалось, видел меня не только простым движимым имуществом, совершенно никчёмным и достойным всяческого презрения, но тем, которое он нашёл, вопреки себе, и возможно вопреки своему рассудку, крайне интересным, рабски интересным, необоримо рабски интересным.

Я чувствовала, что он сердится на самого себя.