Заяц над бездной

Смирнов взглянул в индейские глаза полковника Блынду и пьяные глаза Сени Гроссу с немым укором, таким горьким и немым, что оба они невольно опустили глаза.

- Сволочи, - коротко определил он присутствующих. – Какие же вы сволочи! Не уберегли. Гагарина не уберегли! Вот теперь и Леньку.

А сам Леня Брежнев смотрел с высоты птичьего полета на лес, и на поляны, залитые светом звезд, и на руководство республики, лежащее на траве, и на всех тех, кто хлопотал среди кустов, обеспечивал этот праздник в лесу – официанток, поваров, дремлющих в кустах хоккеистов и чекистов.

Леня видел паникующего Смирнова, и покорно улыбающегося ему в лицо пьяного ангела Гроссу, и еще видел Леня огни деревень, окрестных молдавских бедных деревень, и еще – далекие ночные огни, по которым невозможно разобрать – исходят ли они от дальних одиноких домов, или от фонарей, или проходящих поездов, или от звезд.

Леня улыбался всему, что видел. Ветер обдувал седые Ленины кудри. Леня Брежнев дышал полной грудью. Это были, без сомнения, минуты, которые Леня запомнит навсегда.

Вечером этого же дня во дворе усадьбы Барона царило необычное оживление.

Во двор выбежали все – бесчисленная семья Барона и бесчисленная прислуга его семьи – хотя два этих социальных сословия по внешнему виду и поведению ничем друг от друга не отличались. Женщины кричали на детей, дети кричали громче и звонче женщин, мужчины покрикивали на женщин, а пожилые цыганки – на мужчин.

Причина всеобщего оживления стояла посредине двора.

И когда Барон собственной персоной вышел на веранду с трубкой в зубах, причина всеобщего оживления предстала его хмурому взору во всей красе.

Посредине двора усадьбы Барона стоял ЗИМ, отражая всем своим зеркальным хромом ручек и зеркал мускатный южный закат.

Барон пережил потрясение молча.

Он не сказал ничего, и когда из ЗИМа медленно, с достоинством вышел Лаутар.

Лаутар улыбался. Он не мог сдержать торжествующей улыбки – пытался, но нет, не мог.

- Буна сара! – (добрый вечер!) – сказал Лаутар.

- Буна сара, - сказал Барон и тоже улыбнулся.

Он тоже пытался держаться строго и мрачно, но нет, не мог. Не мог он смотреть равнодушно на такую машину.

- Добрый конь, - сказал Барон после паузы, пожирая глазами ЗИМ. – Не может быть, чтобы твой.

- Мой, - сказал Лаутар небрежно. – Я давно такой хотел, а теперь предложили. Ну, я не стал отказываться.

- Кто же предложил? Почему вперед тебя мне не предложили? – рассмеялся Барон.

- Серьезные люди, – сказал Лаутар. В глазах его прыгали злые веселые огоньки. – Приезжие. Они тебя не знают.

- А тебя, значит, знают? – с насмешкой спросил Барон, видно было, что колкая стрела Лаутара достигла своей цели.

- Меня все знают, - ответил Лаутар скромно, и небрежно оперся на ЗИМ.

- Добрый конь, - повторил Барон с искренним восхищением. - И зачем ты пригнал этого красавца в мой дом?

Лаутар погладил ЗИМ по черному капоту.

- Это подарок. Мой подарок невесте.

Лаутар посмотрел на окно усадьбы Барона – большое окно на третьем этаже.

Усадьба Барона исполнена была в архитектуре, которую можно отнести к цыганскому Возрождению. Это было громадное четырехэтажное строение, с колоннами, вычурной лепниной и большими окнами, украшенными витражами. На витражах в самых прихотливых позах изображены были греческие и римские боги и герои. Облик греко-римлян выдавал сильную молдавскую и цыганскую адаптацию мифологического материала, проделанную витражных дел мастерами.

Увенчивал мощное строение дворца купол – высокий купол, наподобие того, что обычно венчает православный храм. По высоте купол занимал еще этажа четыре. Покрыт купол был золочеными листами – что еще больше усиливало сходство дворца Барона с храмом. Только на вершине купола вместо креста был позолоченный флюгер, в виде вставшей на дыбы лошади.

Комнаты в доме были огромные, с высокими потолками, и вмещали массу сомнительного народа, составлявшего родню и прислугу Барона.

На третьем этаже была комната Аны.

Перед входом в комнату Аны сидел громадный цыган Малай. Малай весил сто двадцать килограммов, и был отпетым бандитом. Малай сопровождал Ану в последнее время повсюду. Впрочем, выходила она из дома редко – тому препятствовал суровый запрет Барона.

Ану - свою самую младшую дочь – Барон любил бесконечно и свирепо, откровенно выделяя ее среди прочего семейного табора. Всего детей у Барона было много – десять или двадцать, никто не знал, сколько, и кроме того, количество детей Барона в отчем доме постоянно изменялось – они уходили кочевать по Союзу с таборами, возвращались, садились в тюрьмы, выходили из тюрем, скрывались от советского правосудия, покупали паспорта, меняли имена и фамилии – в общем, проследить жизненный путь каждого потомка Барона не представлялось возможным. Но в том, что касалось Аны – тут Барон знал каждую мелочь, тут он готов был перегрызть глотку даже воробью, потревожившему ненароком своим чириканьем покой его дочери.

Ана помнила Лаутара столько, сколько себя помнила. Потому что столько, сколько она помнила себя, она помнила придорожную кришму, в которой играл Лаутар.