Заигрывающие батареи

— Знаешь, камарад, чем дальше, тем больше мне кажется, что это не мы побеждали. Нам очень хорошо помогали жирные коты. Причем не наши — а оттуда. Издалека. Просто представь — сколько это стоит — создать армию, танковые части, люфтваффе, кригсмарине — с нуля, да еще в годных для войны количествах.

— Мы, немцы, тогда затянули пояса. Пушки вместо масла — ты ж помнишь! — выпалил Поппендик, которому этот разговор нравился все меньше и меньше. Даже не потому, что от слов собутыльника отдавало предательством, пораженчеством и оскорблением фюрера и всего германского народа. Нет, тут было другое. Очень уж остро почувствовалось — идешь бараном на бойню, а твоим мясом и шкурой будут пользоваться другие, которые тебя и наладили в мясокомбинат. И если раньше можно было обманывать себя, что гибель окажется не напрасной — она, дескать, будет на пользу своим родным и другим людям своего племени, то сейчас получалось совсем иное ощущение. И сам ты баран и все твое племя — такое же баранье стадо, направляемое козлами в ворота, откуда остро тянет кровью…

— Э, камарад, сколько надо масла, чтобы сделать один танк? И потом — чтоб сделать масло — нужна всего одна корова. Для танка нужно совсем другое. Для войны нужны три вещи — деньги, еще больше денег и совсем много денег! Ты помнишь, какая была инфляция? Помнишь нашу послевоенную нищету, растянутую на десятилетия? Помнишь, вижу. Откуда бы у нас взялись бы такие миллиарды? Колоний нет, репарации, торговать нечем… Из Германии эта сволочь высосала все соки. И я точно знаю — они нам сами давали займы, чтобы мы сделали пушки и танки. Англо-саксы и лягушатники. Нам скормили Европу, чтобы мы закусились с русскими и выпустили друг другу кишки. Беспроигрышный вариант. И теперь нас добивают. Англия победила, как и в ту войну — печально заявил старшина. Чувствовалось, что он говорит эти страшные для любого немца слова через силу, сам не хочет в это верить… Но человек он прагматичный, жизнь знает и обманывать себя у него получается плохо. Потому и болтает с надежным слушателем, что самому в себе такое держать горько и трудно. Выжигает изнутри такое знание, словно кислоты напился из аккумулятора.

— Но фюрер… Это было его решение… Он же говорил… И мы сами решали, что делать дальше — после каждой победы!

— Дальше понятно. Это было и до, это есть и сейчас. Это нельзя игнорировать ни в каких делах. Никакой Сталин ни с каким Гитлером никогда не схлестнутся один на один. Всегда будет это влияние, это уж точно — задумчиво сказал гауптфельдфебель, вертя в пальцах алюминиевую стопочку.

— Но мы побеждали! Одну страну за другой! Ты же сам воевал еще в Бельгии и Дании! — напомнил старому вояке его биографию лейтенант.

— Теперь у меня язык не поворачивается назвать ту прогулку войной. Отлично помню, как датчане сами, добровольно, кинулись чинить дорогу и мост, чтобы мы проехали побыстрее. Успехи польской и французской кампаний вермахта, а также его быстрое продвижение после нападения на Россию обусловлены в первую очередь изменой в руководстве атакованных государств. Измена была подготовлена силами гораздо более могущественными и глобальными, чем наш фюрер. Польское правительство бросило и армию и свою страну — и удрало в полном составе в Румынию — на третьей неделе войны их и след простыл! Гитлер мог им это приказать, как считаешь? Вот бритты — могли. И — думаю — приказали. Нам стелили ковровую дорожку, чтоб было с чем напасть на русских. Поскольку Союз оказался более устойчивой системой, он смог такой удар выдержать. И наши успехи кончились… Выпьем?

— Выпьем! Прозит! — опрокинул себе в глотку огненную воду лейтенант.

— Понимаешь, камрад, когда Гитлер как бы извинялся перед нами, говоря о тяжести войны и невзгодах, он имел в виду не то, что плохо нападать на русских, которые ему ничего не сделали, а то, что будет это тяжелое и опасное дело. Но тут же отмазывался, что жидобольшевики отдельно, а народ отдельно. Не в том смысле, что народ хороший, а что есть там раскол, и кое-кто нам поможет. Конкретно он знал расклад, ограниченный круг лиц, но нутром чуяли все и понимали правильно. У нас в Дрездене тогда, 22 июня, мало кто радовался… А теперь — опять на два фронта раскорячились и резервов уже нет…

— Брось, старина, ты слишком грустно смотришь на жизнь! — скорее для себя сказал Поппендик.

— Я на жизнь всегда смотрю весело, камарад. Потому что какая — никакая, а она все же жизнь. Вот на смерть я смотрю грустно. А война — это как раз… Хотя… Война, как и все остальное в этом мире, может быть и добром, и злом. Все дело в конкретике. Идея, что война нужна только толстосумам и королям, напрашивается. Но она в принципе ложная, хотя во многих случаях это может быть и так — задумчиво сказал «Жилистый хомяк».

— Ты переплюнул пару классических философских школ Древней Греции, это точно. Такой секвенции, или как там это называется, я давно не слыхал в танковых войсках. К слову посчитал я тут на пальцах — за день из одного пулемета не расстрелять 10 000 патронов.

— А ты зануда, господин лейтенант!