Закат и падение Римской Империи. Том 7

Один простой гражданин описал унизительное положение римских баронов с состраданием и, быть может, с удовольствием. “Они стояли в присутствии трибуна с непокрытыми головами, со сложенными крестом на груди руками и с опущенными вниз глазами; они дрожали от страха — и, Боже милосердный, как они дрожали!” Пока наложенное на них трибуном иго было игом справедливости, а изданные им законы имели в виду благо их отечества, их совесть заставляла их уважать человека, которого они ненавидели из гордости и из личных интересов; его безрассудное поведение прибавило к их ненависти презрение, и у них родилась надежда ниспровергнуть власть, уже не пользовавшуюся прежним общим доверием. Вражда между Колонна и Орсини на время стихла под влиянием их общего унижения; они сошлись в своих желаниях и, быть может, в своих замыслах; один убийца, посягнувший на жизнь Риенци, был схвачен и подвергнут пытке; он обвинил аристократов, а лишь только Риенци сделался достойным участи тиранов, он усвоил их подозрительность и принципы. В тот же самый день он под разными предлогами созвал в Капитолий своих главных врагов, в числе которых пятеро были из рода Орсини и трое из рода Колонна; они полагали, что их зовут на совещание или на пир, но вместо того были задержаны в плену под мечом деспотизма или правосудия, а сознание их невинности или сознание их виновности должно было внушать их одинаковый страх. Звон в большой колокол созвал народ; арестованных обвинили в заговоре против жизни трибуна, и хотя иные, быть может, были тронуты их бедственным положением, однако никто не поднял руки, никто не возвысил голоса, чтоб спасти высших представителей знати от неизбежной гибели. Они, по-видимому, не падали духом, но эта бодрость была внушена отчаянием; они провели бессонную и мучительную ночь в отдельных комнатах, а почтенный герой Стефан Колонна стучал в тюремную дверь, неоднократно прося сторожей избавить его от такого позорного рабства немедленной смертью. Утром их известили об ожидавшей их участи прибытие духовника и звон колокола. Большая зала Капитолия была украшена для этой кровавой сцены красными и белыми занавесками. Лицо трибуна было пасмурно и сурово; палачи обнажили свои мечи, а звуки труб заглушили предсмертные речи баронов. Но в эту решительную минуту Риенци был встревожен или озабочен не менее самих арестантов; его пугали и блеск их имен, и оставшиеся в живых их родственники, и непостоянство народа, и упреки, которые посыпались бы на него со всех сторон, — и уже после того, как он опрометчиво нанес смертельную обиду, он возымел тщетную надежду, что, если он сам простит, и ему простят. Его тщательно обдуманная речь была речью христианина и просителя: в качестве смиренного слуги общин он просил своих повелителей помиловать знатных преступников и ручался своей честью и своим авторитетом за их раскаяние и за их хорошее поведение. “Если милосердие римлян пощадит вашу жизнь, — сказал трибун, — обещайте ли вы поддерживать добрый порядок и вашей жизнью, и вашим состоянием?” Удивленные таким неожиданным милосердием, бароны выразили свое согласие, молча преклонив свои головы, а в то время как они смиренно повторяли клятву в верности, они, быть может, втайне произносили более искреннюю клятву в том, что отомстят за себя. Священник провозгласил от имени народа их освобождение от наказания: они приобщились Святых Тайн вместе с трибуном, присутствовали на банкете, участвовали в процессии, и после того как были истощены все духовные и мирские доказательства примирения, они разъехались по домам с новыми титулами генералов, консулов и патрициев.