Закат империи

— Потому что охотиться буду только я, глухо сказала Амалаберга, тщетно пытаясь найти в лице римлянина хотя бы малейшее проявление беспокойства. — А ты будешь моей добычей.

— Согласен! — тут же откликнулся Корнелий. — Но лишь при том условии, что ты будешь охотиться на меня с помощью стрел Амура, а не этих милых собачек.

— Ты по-прежнему нагл и храбр, холодно заявила Амалаберга, — но это тебе не поможет. После такого письма, которое ты осмелился написать мне, я могла бы добиться твоей смерти, если бы показала его своему отцу. Но я люблю всё делать самостоятельно — и мстить тоже.

— А чего бы мог добиться я, если бы сделал то же самое с твоим письмом? — усмехнулся Корнелий. — Ручаюсь, что ты ещё никогда и никому не писала ничего подобного!

— О да, ты был первым и единственным!

— Лестно слышать, — нахально заявил Корнелий, — быть первым у такой красавицы.

— Спускайте собак! — резко и хрипло крикнула Амалаберга, поворачиваясь к рабам.

Виринал мгновенно обмотал свой знаменитый лицерн вокруг левой руки и стремительно выхватил меч. Два огромных пса с громким лаем помчались на него, а он лишь злобно оскалился и слегка пригнулся. В тот момент, когда первая собака уже делала последний прыжок, Корнелий резко отскочил в сторону, коротко и сильно рубанув мечом. Раздался какой-то странный и страшный звук — это захрустели перерубленные шейные позвонки а громкий лай сменился пронзительным, шипящим скулежом. Дог, словно бы споткнувшись, упал и заскользил по мраморному полу, уронив полуотрубленную голову на передние лапы и заливая всё вокруг потоками крови. Однако второй дог ухитрился опрокинуть Корнелия на спину и теперь яростно терзал зубами его левую руку, которой тот прикрывал горло. Но и его хватка вскоре резко ослабла, поскольку Виринал, и падая, не выронил меч, а потому, изловчившись, вонзил его снизу прямо в сердце собаки. Проклятый дог всё-таки ухитрился разорвать плащ и сильно искусать ему руку. Поэтому, когда Корнелий быстро, хотя и не слишком проворно поднялся на ноги, то оказался весь залит кровью — и собак, и своей, обильно смачивавшей остатки драгоценного плаща.

Он тяжело дышал, но взгляд его голубых глаз, устремлённых на застывшую Амалабергу, был по-прежнему дерзок и насмешлив.

— Если тебе не жалко собак, то мы могли бы продолжить эту забавную охоту!

— Выгоните его прочь! — простонала она, указывая на Корнелия рабам.

Но всё получилось совсем наоборот. Рабы были поражены кровавым побоищем, которое этот невысокий, но отважный юноша так быстро учинил их гигантским псам, околевавшим теперь в лужах собственной крови. Стоило только Корнелию шагнуть в их сторону, слегка помахивая мечом, как они оба с животным воем устремились прочь, оставив Амалабергу одну. А она словно в оцепенении смотрела на окровавленного, но улыбающегося римлянина, медленно приближающегося к ней с мечом в руке, широкое лезвие которого дымилось от свежей крови, обильно стекавшей на пол, — и не шевелилась.

Корнелий подошёл к возвышению и поднялся на три ступеньки туда, где застыла Амалаберга. Теперь они стояли почти вплотную, глядя друг другу прямо в глаза. Её взгляд был встревоженно-затуманенным, почти безумным, язык лихорадочно облизывал полуоткрытые губы, а руки отчаянно теребили подол расшитой золотыми нитями голубой столы. Виринал ещё машинально улыбался, но, пристально всматриваясь в эти отчаянные глаза, яростно и упорно думал про себя, стараясь вложить как можно больше воли в свой напряжённый взгляд: «Ну, теперь ты убедилась, что значит — настоящий мужчина? Теперь ты поняла, что я должен и буду владеть тобой по праву сильного? Теперь ты поняла, что будешь моей и никуда от меня не уйдёшь?»

Оба вздрогнули от глухого стука меча, упавшего на помост. Виринал, не обращая внимания на боль в искусанной руке, медленно притянул девушку к себе и властно поцеловал. Она дрожала, но не осмелилась отстраниться. Он с силой прижался губами к её холодным губам, запрокинул ей голову и проник языком в рот, энергично нащупывая там язык Амалаберга, тот самый дерзкий и непослушный язык, который был способен свести с ума любого мужчину. Видимо, он слишком переусердствовал, стараясь быть грубым, как настоящий воин, потому что она вдруг застонала — и застонала так жалобно, как он никогда ещё не слышал. И только после этого он оторвался от её губ и стал жадно целовать её глаза, щёки, волосы... Каким образом её руки оказались у него на плечах? Неужели это она сама невольно его обняла?

«Проклятье! — подумал про себя Кассиодор, случайно проходя мимо триклиния и заглядывая в зал. — Откуда тут взялся этот дерзкий щенок? И что означают эти поцелуи на фоне кровавого собачьего побоища?»