Закат христианства и торжество Христа

Жизнь Иисуса является для меня расширенным свидетельством его богочеловечности — максимальной, предельной реализации рожденным человеком того, что я именую «Богом в себе». После своего тридцатилетия Иисус всегда пребывал с Тем, Кого он называл своим Авва, Отцом. Мне представляется, что Иешуа — глубочайший символ этого феномена и иллюстрация возможности всемирного возрождения и Царства Небесного на земле. Нам еще предстоит разговор о мистике как преодолении пропасти между Творцом и творением. Мистика рождения, жизни и смерти Иисуса[51] — наглядное и развернутое свидетельство присутствия Бога не только в нем самом, но и в многочисленных пророках, которые задолго до его рождения предсказали приход Мессии, в тех языческих поэтах, в которых, подобно Вергилию, рождение чудо-ребенка вызывало грезы о всемирном возрождении человечества, или в тех персидских волхвах, которые, по указанию звезды, прошли тысячи километров, дабы приветствовать появление младенца в Вифлееме[52].

Вслед за отцом еврейского народа Моисеем Христос осознал свои особые отношения с Богом. Но возвышенным отношением к Творцу он обязан не столько иудаизму, сколько собственной великой душе, бывшей основой его существа и вмещавшей в себя весь мир. Я вполне согласен с Эрнестом Ренаном в том, что для людей с огромной душой, таким как Кришна, Будда, Платон, апостол Павел, блаженный Августин, святой Франциск Ассизский, вопрос о бытии Бога не был абстрактной или теологической проблемой — все они ощущали Бога в себе, и в этом ряду первым стоит Иисус, смотревший на свои отношения к Богу как на отношения Сына к Отцу.

Бог не говорит с ним, как с существом, стоящим вне его; Бог в нем; он чувствует в себе Бога и извлекает из своего сердца то, что оно говорит ему об Отце. Он живет в лоне Бога, в ежеминутном общении с Ним. Он не видит Его, но слышит, не нуждаясь для этого ни в громе, ни в пылающей купине, как Моисей, ни в буре-провозвестнице, как Иов, ни в оракуле, как древние греческие мудрецы, ни во внутреннем демоне, как Сократ, ни в архангеле Джабраиле, как Магомет. У него нет фантазий и галлюцинаций, какие были, например, у святой Терезы. Экстатическое состояние суфия, объявляющего себя равным Богу, тоже есть нечто совершенно иное. Иисус ни на одну минуту не провозглашает святотатственной идеи, что он — Бог. Он думает, что состоит в непосредственных сношениях с Богом, он считает себя Сыном Божьим. Высшее познание Бога, существовавшее когда бы то ни было в человеке, принадлежало Иисусу[53].

Для Карла Густава Юнга личность Христа символизировала феномен самообожествления путем идентификации личности с коллективным бессознательным, неизбежной на пути к индивидуации. «Следовательно, проблема заключается в преодолении самообожествления, что сопоставимо со смертью Христа, смертью, сопровождающейся величайшими мучениями».

На самом деле можно говорить о некой эволюции Иисуса от человека, ощутившего Бога в себе, к Сыну Божию, к Пути, к «Я ЕСМЬ»[54]. Начинающий проповедь Иисус строго и однозначно отделяет себя от Всеблагого. Знатному юноше, назвавшему его благим, Иешуа отвечает: «Что ты меня зовешь благим? Никто не благ, кроме одного Бога». В другой раз, когда братья попросили его стать арбитром при разделе наследства, он отказывает: «Кто поставил меня судить или делить вас?» Но даже незадолго до смерти, еще до произнесения знаменитой формулы «Я ЕСМЬ», приписываемой иудеями только Господу, Иисус обращался к враждебно настроенным жителям Иерусалима: «Если бы Бог был Отец ваш, вы любили бы меня, ибо я от Бога пришел», что свидетельствует не столько о боговоплощении, сколько о богоприсутствии, то есть о Боге в душе.

Одна из основополагающих идей Иисуса — идея Царства Божия — однозначно свидетельствует об обретении человеком Бога в собственной душе: «Царство Божие внутри вас». Оно не запретно, но доступно каждому, в чьей душе воцаряется Господь, каждому, кто способен огромным усилием и долгим созреванием приблизить Его, ибо «немногие находят его» и «Царство Божие усилием берется»[55].