Но, как мы увидим, роль апостолов Петра и Павла оказалась двойственной: они всколыхнули массы экстатической верой в Христа, и они же создали организацию, часто извращавшую идеи своего основателя, подменившую религию просветления и богообщения религиозными догмами, а учение Иисуса в учение об Иисусе. Здесь не место и не время подводить итоги тому, как апостолы и папы исполнили заветы Учителя. Достаточно напомнить, что в 1054 г. Константинопольский патриарх и Папа Римский взаимно отлучили один другого от христианской церкви и прокляли друг друга…
Есть основания полагать, что Иисус не любил храма, даже говорил, упреждая грядущих реформаторов, что из домов молитв сделали воровской вертеп. О том же свидетельствует известный эпизод об изгнании им торгашей из храма. В почитании Отцу не было места традиционному иудейскому преклонению перед храмом. Ни храмовая литургия, ни совместная молитва не могут заменить персонального богообщения, сокровенной и страстной беседы с Отцом. Молитва — таинство индивидуальное, не нуждающееся в языческих сооружениях. Отцу поклоняются «в духе и истине», а не в храме. «Поэтому храм внушал благоговейные чувства только иудействующим христианам. Настоящие новые люди питали отвращение к этой античной святыне»[63]. Не был Иешуа и жестким поборником ритуалов, постов и епитимий — любая аскеза была для него лишь средством, а не целью, целью же являлась близость к Богу, обретение Его в собственном сердце.
Мифологичность и символичность событий жизни Христа не должна заслонять нам главного в нем — того, что он с детства жил в сфере сверхъестественного, что духовное и мистическое начала возобладали в нем над «положительным знанием» и еврейским рационализмом его времени, что он испытывал доверие к беспредельному могуществу человека, способного изменить движение облаков и остановить болезнь и саму смерть, что он абсолютно верил в непобедимую силу любви, добра и истины.
Духовность Иисуса неотрывна от его принадлежности к земле — это ярко проявляется в отношении к кровным узам и семье. Из того, что мы знаем, можно предположить, что «Бог в нем» возобладал над родственными и национальными чувствами, не имевшими для него какого-либо значения. Своих духовных собратьев Иисус ставил выше братьев по крови и связь с ними ценил гораздо выше кровного родства[64]. Со всей глубиной Иисус познал максиму «нет пророка в своем отечестве»: многие его ближайшие родственники, братья и сестры, однокашники и назаретяне не только не поняли его, но, узнав о проповедях в Капернауме, расценили, что их земляк «вышел из себя», попросту говоря, обезумел[65]. Не пользуясь любовью и почитанием в своей семье и на своей родине, зная скептическое отношение братьев[66], он ставил «Бога в себе» выше крови, отчизны, ближних своих, тяготея к дальним, его идеи разделявшим. «Те, кто рядом со Мной, Меня не поняли». Отсюда «отныне враги человеку — домашние его». Отсюда «любящий отца и мать более Меня недостоин Меня». Отсюда «тот, кто будет исполнять волю Отца моего небесного, тот мне брат, и сестра, и мать». Отсюда его категорический императив «оставить дом свой, жену, братьев, родных, детей, ради Царства Божия и жизни вечной». Отсюда его реакция на слова прохожей: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие!» — Нет! «Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его!»
Духовность Иисуса — не книжная, но нравственная, блаженная, просветленная, от нее веет необыкновенной кротостью, парадоксальным образом соединенной с внутренней мощью и силой: «Придите ко мне все нуждающиеся и обремененные, и я успокою вас. Возьмите иго мое на себя и научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим. Ибо иго мое благо, и бремя мое легко».
Даже исследователи, враждебные христианству, подчеркивают гармоничность духа сына Марии, возникшую не в результате внутренней борьбы, но путем естественного самораскрытия внутренних сил: «Все характеры, очищенные борьбой и сильными потрясениями, например Павел, Августин, Лютер, сохранили неизгладимые следы такой борьбы, их образ дышит чем-то суровым, резким, мрачным. Ничего подобного нет у Иисуса. Он сразу предстает перед нами как совершенная натура, повинующаяся только своему собственному закону, признающая и утверждающая себя в своем сознании, не имеющая нужды превращаться и начинать новую жизнь»[67].