Закат цвета фламинго

Под утро вскрылась река. Простонала тяжело, как роженица, и вздохнула мягко, умиротворенно, словно освободилась от бремени. Сначала лед шел сплошняком, а затем стал ломаться, разбиваться на огромные льдины – с треском и громовым грохотом. Не знаешь – запросто подумаешь: вражья канонада. На мелководье льдины лезли друг на друга, выпирали на берег. Детвора, старики, бабы высыпали на косогор, но вскоре разошлись. Не до пустых гляделок на этот раз. Ледоход приближал беду, о которой в городе знали все: даже слепые и глухие, даже сыкуны-младенцы.

Вторую неделю кряду служивый и работный люд Краснокаменского острога пребывал в большой тревоге и озабоченности. Промысловики и лазутчики, что по нехоженой тайге и кыргызским степям доходили до Саян-камня и Алтайских гор, приносили плохие вести.

Строгие дозоры объезжали встреч друг другу ближние и дальние подступы к городу. Караульные на башнях не сводили глаз с низких холмов к юго-западу от острога, из-за которых обычно появлялась кыргызская конница. Но сейчас она была лишь частью огромного войска, с которым краснокаменцам встречаться еще не приходилось, а вот о боевой мощи его наслышаны были многие. И если верить баюнам, то сила к острогу двигалась страшная, против которой, как ни крути, не выстоять.

Потому и ратные люди, и жители посада, и ремесленных слобод, и окрестных деревень не покладая рук крепили бревенчатые частоколы, чистили и углубляли рвы, пускали в них воду из речек, бежавших с гор. По-за рвами раскладывали пни да коряжины, били новый «чеснок» – острые колючки из железа и лиственницы, ставили рогулины, частик, городили надолбы и рыли ямы-ловушки…

Работали все от мала до велика, от первого богатея-купца до последнего пьяницы-бобыля и днем, и ночью при свете костров. И здесь уж было не до бунтовства и личной выгоды. Если враг захватит острог, небо всем сожмется в овчинку. И больным, и старым. И бабам, и детям. А защитникам города в первую голову.

Пушкари драили пушки и считали заряды. В кузнях рубили болты для самострелов. Подростки таскали камни к подножию частоколов, чтобы сбрасывать на головы врагу. Бабы рвали тряпки на длинные ленты для перевязки раненых и щипали корпию. Старики заливали смолой бочки, а дети и старухи крутили соломенные жгуты, чтобы поджечь смолу, коли нужда случится. А то, что нужда случится, в этом уже никто не сомневался.

В съезжей избе за копейку расходились грамотки-заговоры от стрелы и от пули: «Пошла струя, как быстрая река, падал плод дерева, как дубовая кора. И кто эту молитву переймет и на бумагу белену спишет, то тому человеку будет честно и радостно, того человека никто не может спобедить-спогубить…»

Стрелецкий майор втрое усилил караулы возле пороховых погребов и оружейных амбаров. Ополченцы приглядывались к бердышам и ослопам, коротким копьям-сулицам и крючьям, выданным из крепостного арсенала, а кто-то привычно вооружался вилами, топором да чугунной гирькой на цепи.

Скот отогнали в дальние урочища. Поля стояли невспаханные, незасеянные. К чему пахать и сеять, если все истопчет, изроет копытами вражья конница?

Работа кипела не только в Краснокаменском остроге, но по всему уезду. Во всех острожках и зимовьях по приказу воеводы укреплялись частоколы и заплоты. По лесным дорогам и переправам рубили засеки. Забивали надолбы и «чеснок», разбрасывали рогульки, заваливали камнями и стволами деревьев узкие горные тропы, где конники могли передвигаться только по одному. Устраивали хитроумные ловушки, хоть и понимали: боя не избежать. А в крошечных гарнизонах топили бани, готовили чистое исподнее. Положено так православному человеку – встретить смерть с чистой душой и чистым телом. Помощи ждать было неоткуда, но просто так, задешево, отдать жизнь на растерзание врагу никто из служивых людей не собирался.