Закаты

В пятницу утром Борис Белокуров проснулся куда позже, чем историк Чижов, у которого он накануне побывал в гостях. Первым делом он увидел свою откинутую в сторону руку, а в руке — венгерский девятимиллиметровый парабеллум.

— Э, — сказал Белокуров весело, — да я, кажется, вчера застрелился.

Он приподнялся, огляделся по сторонам. Следов насилия в комнате не обнаружилось. Пиджак валялся на стуле, а на столе — окрошка денег. Брюки и рубашка были на нём, и, стало быть, можно не одеваться.

— Хорошо, что я дома, — зевнул Борис Игоревич и направился на кухню, где в холодильнике у него было заготовлено.

С бутылкой пива он вышел на балкон и хотел было обратиться с речью к «расиянам», но вдруг разом вспомнил вчерашнее — пьянство в нижнем буфете, Эллу, её добродушного мужа, беседы у них в гостях... Батюшки! да ведь он вчера влюбился! И как это он сразу не припомнил? И ведь действительно ему вчера отчётливо мерещилось, что он испытывает начало большого и сильного чувства к этой Элладе.

— Нет уж, — вздохнул Белокуров, — несть ни Эллы, ни иудея.

К данному умозаключению не хватало только, чтобы муж Эллы был иудеем. Белокуров возвратился в свою комнату и обнаружил там собственного сына, который растерянно оглядывал его постель, а увидев отца, промолвил:

— О! Папа! Прррэт!

Неделю назад он научился говорить р-р-р-р. Белокуров подошёл к нему, нагнулся и поцеловал в голову, восхищаясь запахом и помышляя о том, что в рубрике «Полезные советы» надо посоветовать всем с похмелья нюхать детские головёнки.

— Я у тебя тяжёлый, — сказал сын. Это означало, что он хочет быть взятым на ручки. Прокофьич всегда кряхтит, поднимая его: «Ох, какой ты у меня стал тяжёлый!» Белокуров схватил Серёжу, обнял и, кружась с ним по комнате, запел любимую песню собственного сочинения на мотив «Летят перелётные птицы...»:

Я с детства детей ненавижу,
Я с детства детей не люблю,
И если увижу — унижу,
Обижу и оскорблю.
И многих уже я унизил,
И многих уже оскорбил.
Но всё ж, одного я приблизил
И даже слегка полюбил.

В дверях выросла фигура Прокофьича.

— Сегодня вечером прошу не задерживаться, — сказал отчим Бориса Игоревича строго. — У меня сердце что-то не фурычит.

— Слуш-сь, товарищ генерал! — виновато ответил Белокуров.

— Папа, пистолет, — приказал сын, тем самым вовсе не требуя у отца его доблестный трофей. Слово «пистолет» в устах Серёжи сокращённо означало «писать в туалет».

— Я воль! — подчинился Белокуров и своему младшему командному составу. В туалете, поставив Серёжу на унитаз, он заодно допросил прыскающего отпрыска: — Как зовут?

— Серррожа.

— Как фамилия?

— Берррокуррров.

— Какого рода-племени?

— Труский.

— Это точно, что ты ещё пока только труский.

Готово? Пошли завтракать. «Путь к сердцу желудка лежит сквозь мужчину», — припомнил Борис Игоревич строчку из стихотворения великолепной поэтессы Натальи Лясковской, которую, конечно же, мало кто знает, потому что она настоящая. А Белокуров знает. Потому что он тоже настоящий. Или, по крайней мере, стремится к этому.

— Мучину, — согласился сын.

— Да, — вздохнул Белокуров, — мужчина это сплошная мучина.

Спустя час, насладившись обществом сына и отчима, Борис Игоревич отправился к Схеману, посмотреть свежие оттиски последнего номера «Бестии». Мишка Схеман, потомственный русский еврей, отвечал за жизнь газеты после того, как её макет выходил из чрева белокуровского компьютера. Он же выпускал «Курок» и «Белый курок», он занимался всем распространением и выполнял свои задачи безукоризненно. По пути в карман к издателю «Бестии» заскочила бутылка «Смирновской», и лишь звоня в дверь, Белокуров вспомнил, что в отличие от него Схеман соблюдает посты.

— Пррэт! — сказал он, пожимая мягкую и всегда немного влажную ладонь своего сотрудника. — Всё в порядке?

— Всё отличнейше, товарищ главный бестиарий.

— О! Точно! Со следующего номера будем печатать не «главный редактор», а «главный бестиарий». Гений, Миха! За это надо по маленькой. Может, уважишь, а? Ведь несть ни эллина, ни иудея.

Он выставил на стол бутылку.

— Вот ты и есть — и эллин и иудей в одном лице, — проворчал Схеман. — Пей, конечно, но я не уважу. И закуска у меня только постная.

— Тащи хоть постную. И чего это мне всё в последнее время сплошные святоши попадаются! Прямо дореволюция какая-то.