Заклятые любовники

Я выдирала из себя эти слова с таким усилием, какого мне еще ни разу в жизни не приходилось прилагать. Гордость покрутила пальцем у виска, собрала пожитки и съехала — надеюсь, что временно, но сейчас мне было не до нее. Я шагнула к нему и провела ладонью по его щеке.

— Я написала это письмо, потому что растерялась. И за это я тоже прошу прощения.

— Я верил в то, что вы изменились, — прорычал де Мортен. — Но Фрай оказался прав: вы прекрасная актриса.

В сердце словно вонзили раскаленную спицу.

Вот как оно бывает, оказывается, когда становится нечем дышать, в ушах звенит, а на глаза наворачиваются глупые злые слезы.

Ну уж нет, плакать я не стану. Только не перед ним.

— Отныне вы будете сидеть здесь, а про воссоединение с любовником и думать забудьте, — он с силой сжал мое запястье. — И молитесь, чтобы самой страшной проблемой вашего папаши оказались кредиторы.

Он медленно отпустил мою руку, следы от его пальцев наливались красным, жгли больнее, чем когда‑то змея. Винсент вышел, и все потеряло смысл. И вчерашний праздник, и наше слияние у камина, и ночные посиделки с Лавинией, и глупые утренние мысли. Я сжимала в руке злосчастное письмо, Арк замер рядом, как бронзовая фигура. В другое время он устроил бы по поводу задержавшейся прогулки народные пляски и собачий концерт, но сейчас даже не шевелился.

Как во сне я пригласила камеристку и попросила помочь одеться. Я знала, что больно будет потом, но сейчас была благодарна временной заморозке: что внутри — в душе, что снаружи — на улице. Арк отлучился по делам, а потом не отходил от меня ни на шаг. Ладонь чесалась, когда я поднесла ее к лицу и стянула перчатку, обнаружила, что крохотная змейка извивается, словно ее что‑то выжигает изнутри. Совсем как меня. Если бы я могла, наверное, точно так же корчилась бы на снегу, но вместо этого просто шла по заснеженной дорожке парка, вдоль спящих фонтанов и скульптур, занесенных снегом узорчатых беседок.

Из‑за спины раздалось громкое ржание, и я едва успела отскочить в сторону. Из‑под копыт в лицо ударил вихрь искрящегося на солнце снега.

Жеребец у Терезы и впрямь был черный, как ночь: с роскошной вьющейся гривой. Сестрица Винсента восседала в седле в черной амазонке и накидке с темным мехом. Конь перебирал копытами, будто собирался прыгнуть прямо на меня, но я не отступила. Глаза, в отличие от хозяйки, у него были не злые.

Жаль, что мы с Винсентом так и не выбрались на прогулку верхом.

— Вы еще здесь? — ее голос звенел от плохо сдерживаемого гнева.

— А где мне следует быть? — голос сорвался.

— Вы настолько бесстыжи, что умудряетесь вести переписку с любовником на глазах моего брата, а вас еще не вышвырнули прочь? Кажется, вы не лгали насчет Ее Величества.

То ли сегодня был день откровений, то ли у меня просто случилось внезапное прозрение по поводу всех и вся.

— Это вы распечатали письмо? — поинтересовалась я на удивление спокойно. — И отнесли его Винсенту?

— Вы поразительно прозорливы.

Говорить, когда на тебя смотрят сверху вниз, как‑то неприятно. Хотя не все ли мне равно.

— За что вы меня так ненавидите, леди Тереза?

— За то, что вы причинили боль моему брату, — ее перекосило от гнева.

— В таком случае будьте к себе добрее. Сегодня вы меня в этом переплюнули.

Я не видела ее лица, потому что развернулась и непривычно быстрым шагом пошла, почти побежала к замку. Дог потрусил за мной, поджимая лапы: мороз пощипывал его подушечки не меньше, чем мои щеки. Решение зрело всю дорогу, которую я пролетела в считанные минуты. Я поеду к отцу и поговорю с ним, если понадобится, выслушаю все что он обо мне думает, но не уйду, пока не буду уверена в том, что он невиновен. Я должна знать, что моя семья не имеет никакого отношения к тому, что творится в Мортенхэйме. Я должна разобраться во всем сама, чтобы суметь защищаться, когда Винсент придет ко мне в следующий раз. Чтобы никогда больше не позволить ему ударить так больно.

Я быстро написала Лавинии записку с просьбой позаботиться об Арке, пока меня не будет, собрала в сумку все свои драгоценности и письмо от Рина, переоделась, ненадолго забежала на кухню, а затем направилась в конюшню. Здесь было немногим теплее, чем на улице, от поилок поднимался пар, пахло сеном и навозом. Меня встретили довольно любезно — видимо, де Мортен еще не всем сообщил, что эту особу выпускать нельзя.

Молодой конюх Ильм, невысокий рыжий парень, вывел из стойла красивую лошадь — гнедую, с медными переливами в коричневой блестящей шерсти. Кобылка пугливо пряла ушами, но когда я вручила ей яблоко на раскрытой ладони, успокоилась и даже позволила погладить себя по морде. Имя у нее было под стать масти и характеру — мягкое, звучное, теплое: Шоколадка.