Заклинатель змей

— Земля, которую пахарь может обработать в сезон парой быков? — сказал Омар неуверенно.

— Да. О аллах! Какими единицами мы пользуемся? Воду мерим, сколько хватит на мельницу, груз — сколько поднимет осел, расстояние — криком, шагами, длину — локтями, пядью. Удивительно, что мы еще что-то создаем! Спасибо простому народу, ремесленному люду, скромным умельцам. Их ясной голове, их зоркости, точному глазомеру, чутким рукам. А то бы мы понастроили… Кто может сказать, чему равен джуфти-гау?

— Тюркскому кошлугу, — припомнил Омар.

— А кошлуг?

— Не знаю.

— Никто не знает. Неразбериха! Будь я ученым, подобным тебе, прежде всего уточнил бы раз навсегда все меры: веса, емкости, поверхности, расстояния. Чтоб не оставалось лазеек для злоупотреблений…

В окрестностях Самарканда, рассказал Мухтар, пятнадцать — двадцать тысяч джуфти-гау земли. Из них крестьянским общинам и городскому торгово-ремесленному люду принадлежит:

по каналу Искандергам — 1486,

по каналу Мазахин — 2750,

по Санграсану — 275 джуфти-гау.

Итого — 4511.

Все остальное — вакуф, собственность мечетей, медресе, монастырей. И шейхов, имамов, ишанов, сеидов,[6] свободных от всяких повинностей. Налоги за всех вносит в казну бедный мужик.

— Крестьянам не на что жить, — тихо сказал Мухтар. — Им приходится волей-неволей занимать вакуфные земли. И святые отцы не прочь присоединить их участки к своим владениям. Какой-нибудь шейх, располагающий тридцатью джуфти-гау, силой захватывает столько же чужой земли — и потом уверяет, что все вместе и есть тридцать джуфти-гау, на которые он имеет право. Отсюда раздоры. Дело доходит до буйства. Абу-Тахир же человек миролюбивый. Главное для него — спокойствие в округе.

Джуфти-гау, как я уже сказал, мера спорная. Она определяется на глазок. Ведь пахарь пахарю рознь. Как и бык — быку. И земля — земле. Нам надлежит, опросив население, выявить давно и хорошо проверенньв"! участок, который можн" р взять за образец, поговорить с пахарем, посмотреть быков, с которыми он работал, — и уточнить, наконец, чему же равен джуфти-гау. Будем мерить танапами, потому что танап — более или менее точная мера. В одном танапе — сорок кари, в кари — шесть ладоней, ладонь равна четырем пальцам, палец-шести ячменным зернам. Прости, ты без меня хорошо знаешь, что чему равно, однако, может быть, у вас, в Нишапуре, другие меры. В каждой округе свой курух, свой дирхем, свой танап. Говорю, неразбериха. Будь я ученым…

— Ты будешь им, — заметил Омар.

— Если ты будешь меня наставлять.

— Ox! Кто бы меня наставлял, — вздохнул Омар.

— К весне надо перемерить все участки, чтобы прочно закрепить за каждым владельцем свое. И тем самым устранить споры-раздоры. Задача трудная. Без твоих уравнений ее не решить. Можно, я как-нибудь загляну к тебе? Почитать твой трактат.

— Приходи. И почаще.

***

…За целый день, в хлопотах на свежем воздухе, перекусывая лишь всухомятку, основательно проголодались. Уже темнело, когда заехали в ханаку подкрепиться горячей пищей.

Ханака представляла собою чуть ли не военную крепость. Волосатые, грязные, но отнюдь не тощие, дервиши, накурившись хашишу и наевшись плову или гороховой похлебки, расползлись по своим вонючим норам. Из темных смрадных келий доносились вскрики, стоны, всхлипывания. Дармоеды проклятые. Самый вредный, самый никчемный род людей. Вши в человеческом образе. И ведь считается, что они — святые…

Омар не притронулся к еде.

— Справедливо ли это, — обратился он к Абу-Тахиру, когда они отправились по темной дороге домой, — чтобы столько земли, лучшей в округе, принадлежало тем, кто никогда не держал в руках мотыгу? Отдать бы ее крестьянам — какое изобилие плодов, сколько хлеба получило бы государство!

Абу-Тахир долго не отвечал. Омар мог едва различить во мраке его угрюмо склоненную голову.

— Монахи — наши заступники перед аллахом, — хрипло сказал, наконец, Алак. — Их надлежит чтить. — И помолчав еще немного:- Не нами сей порядок заведен, и не нам его менять. И мой тебе совет: таких вопросов больше никому не задавай. Особенно — судье…

Омару не работалось. Надорвался, что ли, от непосильных трудов недавних дней? Или чаша вина сбила его с толку? Или Рейхан? Нет, не вино. И даже не Рейхан. Его отравила ханака. До сих пор он не может забыть тягостный смрад притона святых наркоманов. Если вместе с молитвами монахи возносят к престолу аллаха всю свою вонь, способен ли вникнуть аллах в суть их молитв?

Или вонь — это и есть их суть?

Бедный старик Мохамед, — сколько, верно, таких и в Самарканде! — бьется где-то в горах на жалком клочке каменистой земли, чтоб взрастить горсть ячменных зерен… А тут здоровенные ражие мужчины, на которых бы землю пахать, как на быках, по три джуфти-гау в день, ведут совершенно бессмысленную, праздную жизнь, и за это им — все блага на земле. И еще вечное блаженство в загробном мире.

Получает в награду дурак и подлец,
А достойный идет в кабалу из-за хлеба, —
Мне плевать на твою справедливость, творец.