Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Помните, самое главное: лагерь – отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно. Человеку – ни начальнику, ни арестанту не надо его видеть. Но уж если ты его видел – надо сказать правду, как бы она ни была страшна. […] Со своей стороны я давно решил, что всю оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде.

Шаламов Солженицыну. 1962 г.[17]

Глава 16 Зэк шаламовского типа

Встречаются люди, которые, сопротивляясь обстоятельствам и катаклизмам, становятся еще более твердыми и стойкими. Ходорковский – из их числа. И все это на фоне абсолютнейшего, полнейшего обаяния и легкости. Страдания, боль, отчаяние, тоска – это все, конечно, есть. Только внутри, скрыто…

И этот изначальный стержень, эта закладываемая в него собственноручно и благодаря обстоятельствам с детских лет начинка – ничего не делать под воздействием силы – помогла ему до конца остаться человеком на зоне.

Но главный вопрос – как помогла?

Солженицын считал, что опыт тюрьмы человека закаляет и ценен сам по себе, считал авторитарный, а значит тюремный способ управления страной, допустимым. Но как «гуманист» полагал необходимым опытом управленца опробование розог на собственной спине. Шаламов считал, что опыт тюрьмы в нормальной человеческой жизни непригоден, тюрьма – место антикультуры, антицивилизации, где добро – зло, ложь – правда, это «отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно». Ходорковский, поражающий всех своей несломленностью, говорит, что ему ближе Шаламов, чем Солженицын.

В целом, тюрьма – дерьмовое место.

– В целом, тюрьма – дерьмовое место. Правда, в отличие от Шаламова, я вижу определенные «плюсы» своего тюремного опыта, – отвечает он мне. – Это не только возможность посмотреть на жизнь с другой стороны, не только знакомство с самыми необычными для прежней жизни типажами.

Это еще и появившаяся привычка к многодневному всестороннему обдумыванию вопросов. Даже тех, которые с первого взгляда кажутся имеющими однозначный простой ответ. Часто приходишь к выводу, что все не так, как кажется. Однако многое из тюремного опыта я бы предпочел не знать.

Ходорковский стал зэком именно шаламовского типа. Может, даже не осознавая и не стремясь к этому.

Потому что, объясняет он, здесь отребье воспитывает отребье, а приличные люди ощущают себя глубоко несчастными, так как ничего не могут сделать внутри этой отвратительной системы. Нет, конечно, могут и делают, но так жутко смотреть, как каждый день спасаются единицы, а тонут десятки человеческих судеб. И как медленно, оборачиваясь и возвращаясь, движутся перемены… «Тюрьма – не самый лучший опыт. Здесь важнейшее условие – самодисциплина. Либо работаешь над собой, либо деградируешь. Среда пытается засосать, растворить. Конечно, бывает депрессия, но ее можно переламывать», – писал он Улицкой[18].

В общем, Ходорковский стал зэком именно шаламовского типа. Может, даже не осознавая и не стремясь к этому, – но стал зэком именно этого типа. В самом ярком его проявлении. Нет, он ничего не копировал, не переносил на себя, не изображал… Да и потом как можно копировать в течение восьми лет чужое поведение и повадки, кидать себя в чудовищные условия, просто чтобы продемонстрировать: «Вот я, новый Шаламов»… У него действительно был «крутой заход»: ни просьб о помиловании, ни жалоб на то, что с ним как-то не так обращаются в тюрьме, как следовало… Вечная полуулыбка на лице, вечная кипучая деятельность: слушания и дискуссии инициирует, статьи пишет чуть ли не с первых месяцев отсидки. Однобокие статьи, угловатые. Он еще только начинает писать. Спрашивает, много советуется с адвокатами, позволяет тем вносить правки, корректировать… Это еще не Ходорковский-публицист, хлесткий, свободный, едкий на язык, коего мы знаем сегодня. Эмоций и азарта в текстах еще ни грамма. Он еще до этого не дошел, не дорос, чего-то такого еще не прожил, чтоб так писать… Он только начинает. Но деятелен все равно до неприличия. Баллотируется в депутаты Госдумы, будучи в тюрьме… А тогдашнего президента Путина с днем рождения поздравляет. Поздравление оканчивает двусмысленной фразой: «Еще встретимся». В общем, что хочешь, то и думай…

Но заход крутой. И это не могут не признать даже его противники. Они же в большинстве своем рассчитывали: сгорит, как свеча, еще немного, и сгорит… Не сгорел. Когда его отсидке пошел восьмой год, он вызывал у них бешенство. Но надо отдать им должное: ни тогда, ни сейчас не обвинили его в притворстве, в этакую игру в «декабризм». В чем угодно обвиняли, но только не в этом.