Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Мы к ним привыкли. Мы принимали их такими, какие они есть. А им нравился ход процесса, то, как «бойко» работают подсудимые, но зато почти всех их раздражали адвокаты. «Надо сильнее. Надо кричать. Давить этих гнид (прокуроров. – Примеч. ред.)… А они, как вяленые рыбы. Фу…» И, конечно, они сами хотели бы быть адвокатами и даже возглавить команду адвокатов. Как им казалось, вот тогда бы…

Но были и другие. Спокойные, неприметные. Инженеры, учителя, молодые преподаватели Высшей школы экономики, биологи, научные сотрудники, доктора наук. Сидели с блокнотиками и с благоговейным видом записывали за Ходорковским и Лебедевым, иногда тоже не выдерживали и тихо ругались на прокуроров. Еле слышно. Но не опускались до нецензурщины…

Приходили молодые мамаши, которые в тот момент кормили детей грудью, чад оставляли на мужей. Потом сменялись, и приходили их мужья, а мамаш с чадами оставляли дома… Ходили даже будущие мамаши с животами… Ходили актеры из «Современника», МХАТа и БДТ. Актеру Юрскому Данилкин даже сделал замечание за «разговоры»… Актер Александр Феклистов в суде оставался даже до вечера и кушал вместе со всеми в столовой суда… Ходил офисный планктон (народ на полном серьезе брал отгул за свой счет), студенты-юристы и экономисты, ходили мелкие предприниматели (крупные – ни разу, ни одного лица из оставшихся олигархов и представителей крупного бизнеса), ходили учителя (специально выстраивали свой график в школах так, чтобы один день на рабочей неделе капитально был свободен), ходили инженеры, пенсионеры. Ходили все.

И опять же – Ходорковский им был никем, и они ему были никем. Но для него была очень важна их поддержка, для них было важно поддержать его. Это даже и объяснить-то трудно – зачем люди ходили в суд. Просто стоило его один раз увидеть и услышать…

Так что совершенно резонен был упрек Лахтина, как-то оглядевшего публику и заявившего, что надо, мол, всех присутствующих переписать. «Сидят тут в рабочее время»…

Ходорковский им был никто, и они ему были никем. Но он менял людям мировоззрение на 180 градусов. Стоило только его увидеть и услышать…

– О, Андропова вспомнил! – засмеется Ходорковский, на которого и приходил народ «в рабочее время». Что поражало народ? То, как говорит, держится, выступает, формирует мысли. Им восхищались. Впрочем, как и Лебедевым. Вибрации их голоса, тембр, умение держать себя, отсутствие какой-либо игры, двойного смысла в словах, темы, которые они поднимали, и то, как поднимали, – все это не могло оставить публику равнодушной. Зрители чувствовали подъем и сопричастность к какому-то важному историческому событию. Разворачивающемуся на их глазах здесь и сейчас.

Да, шестым чувством мы все улавливали: в этих стенах определенно происходит что-то исторически важное.

Перешагивая порог зала суда, мы попадали в другой мир, оставляя свои проблемы и проблемки за дверями… Поведение подсудимых давало импульс нашему обыденному сознанию. Импульс к творчеству, уверенности в себе, максимализму. К бесстрашию в какой-то степени. Ходорковский и Лебедев существовали в невидимом обывателю мире – мире бизнес-процессов, сделок, законов. И им не надо было знать эти законы наизусть. Они все чувствовали. Лебедев чувствовал финансы, наш герой – нефтянку…

И вот народ попадал в этот их мир, и на заседаниях через этих обоих подключался к сопереживанию весь зал, включая судью… И не процесс шел – шла сама жизнь. Зрители, становившиеся очевидцами этой жизни, испытывали такой подъем духовного переживания, что чувствовали: выйдя за порог суда, уже не смогут жить и видеть мир по-старому, не имеют права погрязать в мелочах. Потому что вот она, жизнь настоящая…

И в том, другом мире, за порогом суда, как правило, мы все сталкивались с непониманием окружающих. Почти все. Автору этих строк в родной редакции, например, было сказано, что он излишне впечатлителен…

– Это твои личные субъективные ощущения…

Вскоре перед «впечатлительной» мной встала еще одна проблема – Ходорковский. Он менялся на глазах. Нет, не осунулся, не постарел… Хотя и это тоже. Потухшие глаза. В них не было прежних огоньков, не было больше этой голливудской улыбки несмотря ни на что. И вроде улыбался по-прежнему, а в глазах – тоска.

Нет, это не значит, что что-то в нем сломалось. Просто менялся. И менялся, прежде всего, характер. Это был уже не прежний, известный своей сдержанностью, спокойствием и невозмутимостью подсудимый. Повторюсь: стал кричать. И это был не привычный тихий сдавленный полушепот в моменты крайнего недовольства, от которого проступали мурашки по коже, а буквальный крик. Крик, заставлявший прокуроров отрывать головы от своих компьютеров, а судью – снимать очки и нервно теребить оправу…