Заключительный период

Мы были с ним знакомы. Сомов, я, Филимонов. Некогда. Когда мы учились вместе. Не просто в одной школе — в одном классе. В свое время нынешний космонавт Гаврилов был просто местной знаменитостью; подобно метеору пронесся он сквозь боевые порядки нескольких школ Петроградской стороны (в основном в районе Геслеровского проспекта и Большой Зелениной, включая школу рабочей молодежи № 21 на Пионерской). Пронесся, оставив за собой длинный шлейф подвигов, закрепившихся в устных преданиях. От некоторых подвигов сильно попахивало мелкой уголовщиной, но тогда (в 1950-м, к примеру) к таким вещам относились снисходительнее.

Более того, мы все жили в одном доме. Только в разных дворах: я в первом, Сомов во втором, а будущий космонавт — в третьем, последнем. Он жил вместе с большой своей семьей в маленькой надстройке над прачечной.

Но ни мы с Сомовым, ни даже Вовка Гаврилов, прокладывавший декабрьским днем 1978 года свой долгий путь под звездами, ни каждый в отдельности, ни все вместе не были звездами первой величины.

Такой звездой был Шплинт. Шплинт, проходивший свои жизненные университеты на барахолке, что занимала в свое время огромное пространство на Лиговке у Новокаменного моста, там, где сегодня, окутанная черным дымом «Икарусов», расположена городская автостанция. Обращаясь к эпосу, Шплинта — с условной натяжкой — можно было сравнить с Ахиллом: не боящаяся ничего на свете литовская шпана становилась при нем кроткой и тихой. Натяжка относится исключительно к внешнему виду Шплинта. В свои двадцать лет он был похож на тринадцатилетнего подростка, и возвышался над землей он вряд ли больше, чем на полтора метра.

Настоящее его имя, боюсь, известное лишь в уголовном розыске и у нас во дворе, было Мурад.

Я не раз встречал его в одной из комнат надстройки над прачечной, в которой давно уже никто не стирал. Мать будущего космонавта Вовки Гаврилова подкармливала Шплинта. До войны она дружила с его матерью, дворничихой третьего двора. Они обе были татарки. Мать Шплинта умерла в блокаду. Если бы Шплинт хотел, он мог бы жить вместе с Гавриловыми, несмотря на то, что в двух десятиметровых комнатах над прачечной не без труда размещались восемь человек, включая разбитую параличом старую тетку будущего космонавта, которая, несмотря опять же на свой паралич, ухитрилась прожить мафусаилов век.

Но Шплинт не хотел жить с Гавриловыми. Шестиметровая комната матери досталась ему в наследство по праву. А место за столом и так оставлялось ему навсегда. Тетя Галима, Вовкина мать, выставляя на стол чугун с картошкой, никогда не забывала сказать: «Кто позовет Мурадика?»

И будущий космонавт В. Гаврилов шел за Шплинтом.

А иногда за Шплинтом срывался я. Или Сомов.

А что Шплинт? Приходил ли он?

Он приходил. Маленький, тощий, молчаливый. «Ну, все в сборе», — говорила тетя Галима. И действительно, все были в сборе. Большая и дружная семья будущего космонавта. Его мать. Он сам. Его старшая сестра, без трех минут невеста, его младшие братья и сестры. Его парализованная тетка, отличавшаяся отменным аппетитом. Его друзья — некто Чижов и Сомов.

И Шплинт, которому судьба была сгинуть бесследно в колымских лагерях.

Я никак не мог вспомнить имя парализованной тетки. Зачем мне было это? Но я мучил и мучил свою память, пока это имя не всплыло, подобно обломкам давнего кораблекрушения. Тетку звали Фарида.

Почему вообще надо вспоминать о тех временах? Ведь прошло уже более тридцати лет.

Шплинта арестовали в тысяча девятьсот сорок девятом. Будущий космонавт Гаврилов, которого сопровождал то я, то Сомов, носил в тюрьму передачи от тети Галимы. В тюрьме Шплинта остригли; остриженный, он казался еще меньше. Он брал пироги, которые специально для него пекла мать будущего космонавта Гаврилова. Она знала, что он любит пироги с капустой, и она пекла их к каждой передаче. Шплинт ничего не говорил. Он был похож на лисенка, попавшего в капкан. Мы даже не знали толком, на чем его поймали. Шплинт брал передачу и молчал. Только один раз, накануне суда, он сказал: «Пацаны… я еще выйду…» Как сейчас я вижу его. Маленький, тщедушный, два зуба впереди выбиты. Он был уверен, что выйдет. Но он ошибся.

Он не вышел. Он получил двадцать лет и сгинул, и больше мы никогда его не видели.

Так это было со Шплинтом. К чему я вспомнил об этом? А к тому, что его судьба — это и наша судьба. И с нами могло случиться что-то подобное — не это, так другое. Потому что тогда, сразу после войны, мы вовсе не были смирными пай-мальчиками, тихими и послушными. Тихими и послушными мы стали позднее. Когда выросли и повзрослели. И стали очень умными.