Заключительный период

Черт бы побрал этих кровельщиков. Черт бы побрал всех кровельщиков на свете, этих и тех. Они так же редки в природе, как черные жемчужины. Всего хватает под луной, всего в нашей стране с избытком; хватает генералов, хватает поэтов, особенно великих, хватает лауреатов, и секретарей райкомов, и даже членов ЦК. А вот кровельщиков нет. Их не хватает. И не просто, а катастрофически. Нет и нет. Может быть, им мало платят? Нет, им платят много. Не меньше, чем генералам, и больше, чем генеральным директорам. Может быть, им надо платить по маршальским ставкам?

Вот где проблема из проблем. Ведь если здание построено, если объект готов — как обойтись без кровли? Это понятно вообще, но особенно — в такой вот день. В день, когда с рождественского неба падает пушистый снег. Даже в яслях, где лежит святое дитя, может быть тепло только в том случае, если над яслями кровля, — уже в древности понимали важность этого вопроса. С веками он не стал менее важным. Вот именно.

Один объект Сомов сегодня сдал, еще один остался. И Сомов снова там. Всей душой, душой и измученным телом. Кто не поймет его, кто не посочувствует. На его объекте, над его объектом — дыра, провал, который черным глазом смотрит в небо, густо запорошенное снегом, над провалом, над отсутствующей кровлей нет «дворников», какие есть на лобовом стекле автомобиля, никто и ничто не сгребает этот снег, и он ложится на чердачное перекрытие толстым пушистым слоем.

Приемник, наполнявший салон машины шипением и треском, заявил вдруг разборчиво и сухо:

«…Таким образом, команда Трои имеет реальный шанс взять у греков реванш за сокрушительное поражение в прошлом году».

В прошлом году, подумал Сомов, в прошлом году. Вот и еще один год пролетел.

В прошлом году. Неужели и впрямь целый год, год жизни, прошел, пролетел, промчался. Что же это? Что же это за жизнь, в которой один день неотличим от другого?

Что там было, в прошлом году? Не отрывая глаз от дороги (предусмотрительность, осторожность), он попытался вспомнить. Ничего не было. И ничего он не вспомнил. Все то же. Бесчисленные постановления, бесчисленные решения. На всех уровнях. Только не на уровне жизни. Разве что на уровне смерти. В этом, пожалуй, и состояла разница. Потому что тогда, вспомнилось ему с трудом, он, Сомов, не был еще заместителем генерального директора по капитальному строительству. Им был тогда Милюков. Борис Иванович Милюков. Маленький, тощий, застенчивый. Милюков собирался тогда на пенсию. На заслуженный, как говорится, отдых. Ему было шестьдесят восемь лет, из которых он проработал пятьдесят четыре. Пятьдесят лет он был в партии. У него было три ордена, семь медалей, два инфаркта и один инсульт — все как положено. Вот его и провожали всей фирмой, провожали по высшему разряду. Зимой это было, зимой прошлого года, — так и есть, год назад. Греки выиграли прошлогодний Балканский кубок у троянцев с каким-то фантастическим счетом, а Милюков уходил на пенсию. Два оклада тогда выписал генеральный директор, своему заместителю, а общественность поднесла будущему садоводу-любителю цветной телевизор — сиди на даче, выращивай цветочки. Гвоздики. Все это знали: Милюков любил гвоздики, все мечтал вывести какой-то необыкновенный махровый сорт.

Не вырастил. Милюкова хоронили через полгода. Второй инсульт. В крематорий было не протолкнуться, и людей и цветов было такое множество, словно хоронили не строителя, пусть даже и заслуженного, а эстрадную певицу. Никто не забыл, что Милюков любил гвоздики, их принесли ему сотни — белые, красные, желтые, розовые. Вот и все, что осталось от Милюкова. Бедный Милюков, кто знал, что этот год был для него самым последним годом и другого у него уже не будет.

Приемник снова протрещал, кашлянул и подтвердил:

«…Другого случая уже не будет. Сейчас на лед выйдут следующие пятерки. У Трои: Эней, Акамант, Сарпедон, Главк и Эпикл, у греков…»

Треск заглушил слова комментатора. Затем раздались гудки…

Что? Почему? Что случилось?