Заключительный период

Знаменитая опера Леонкавалло «Паяцы», которую Чижов впервые в жизни получил возможность послушать в Бухаресте в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, в декабре, начинается с Пролога. Занавес пошел, и открылось что-то вроде поляны. Как он понял (не знаю только, тогда или сейчас), поляна — это пространство самой жизни, на которой разворачиваются самые разнообразные события. В том числе и это: трагическая история любви. А если быть совсем точным, трагическая история того, что любви достигнуть невозможно, если это любовь красавицы и урода. Тема не нова, ее же трактует сказка, известная под названием «Аленький цветочек», но там поцелуй девушки приводит к счастливому концу, о котором нет и речи в одноактной опере. Этот же сюжет, его вариация, разработан молодым Виктором Гюго в знаменитом романе «Собор Парижской богоматери»; при желании можно было бы найти и другие аналоги. Итак, сюжет банальный, как банальна сама жизнь: урод с душою, восприимчивой к красоте, тщетно пытается добиться взаимности от красавицы, склонной отдать себя красивому молодому человеку. Банальность есть всего лишь обычность и обыденность, и так оно обычно и бывает, поскольку естественно движение сердца к прекрасному, даже если это прекрасное лишь внешне. Урод отвратителен, а потому, умен он или нет, не имеет значения. Кому нужны сокровища, предстающие в виде, вызывающем неприязнь и брезгливость? Древние греки ставили красоту выше ума, что дает нам право заключить, что красавица была права, а урод нет.

Значит, пространство поляны. На ней — передвижной театр, собственно кибитка на колесах, этакий огромный передвижной фургон, на которых американские переселенцы середины прошлого века осваивали дикий Запад, уничтожая по пути назойливых индейцев, не понимавших, что за приобщение к будущей цивилизации надо платить; такой фургон при нужде вполне мог служить и сценой.

Ни о каких индейцах, разумеется, разговора нет.

Фургон стоит слева, затем поляна, дальше нечто античное, полуразрушенное — скажем, амфитеатр.

Входит Пролог.

Он грустен, он чем-то опечален, это видно сразу. Ибо он знает все. Он — это судьба, от которой не уйти и не скрыться. Пролог — мужская роль, хотя древние греки, да и римляне считали, что судьбами заведуют женщины, с чем нельзя не согласиться, Мойры или Парки. Тем не менее…

Пролог начинает объяснять публике что к чему. Он начинает рассказывать то, что немного спустя произойдет на глазах у зрителей; это похоже на то, как судья в суде присяжных объясняет им, что они увидят и услышат и как им надлежит к увиденному относиться.

В восьмидесятых годах прошлого столетия суд присяжных признал невиновной Веру Засулич, стрелявшую в петербургского генерал-губернатора Трепова за то, что тот приказал высечь арестованного студента Боголюбова.

К «Паяцам» это никакого отношения не имеет, зато имеет отношение ко многим другим событиям нашей жизни, поскольку наше правосудие долгое время… (Остальное зачеркнуто. — Примеч. Душеприказчика.)

Зритель заслуживает того, чтобы знать правду, каждый человек заслуживает этого. Ибо надо быть готовым ко всему, даже к самому страшному. Для того чтобы сохранить спокойствие, лучше всего знать наперед, что тебя ожидает. Тогда есть надежда, что удастся держать себя в руках…

Я сижу в своей каюте. Над моей головой дрожит полка с книгами. Книг три: стенографический отчет о Восемнадцатом съезде партии, статистический справочник народного хозяйства за прошлый год и однотомник аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса, родившегося в 1899 году; эту книгу я всюду вожу с собой, в то время как предыдущие две достались мне в наследство от моего предшественника, о котором я ничего не знаю. Мы все еще стоим у Кривого колена.

В иллюминатор видна деревушка, которая, похоже, была такой еще до того, как Петр Первый решил обосноваться в этих краях. «Где прежде финский рыболов, угрюмый пасынок природы…» — это происходило именно здесь.