Заключительный период

Собственно, ради этого я и тронулся в путь именно таким способом. Я полагаю, что во мне так и не прошла обида на приемную комиссию, забраковавшую меня по причине плоскостопия. В рядах нашей писательской организации есть немало маринистов, которым дано со знанием дела воспевать романтику морских просторов. Не проходит и года, чтобы в мир не выплескивалась еще одна, а то и две книги из бесконечной серии подобных же книг, которым рано или поздно предстоит вычерпать океан. Не веря им, я в то же время полон зависти ко всем этим островам Зеленого Мыса, проливам Лаперуза, Баб-эль-Мандебскому и прочей мужественной маринистско-географической чепухе. К слову: за один год на реках и озерах нашей области гибнет народу больше, чем на всех кораблях, бороздящих бурные воды вокруг мыса Доброй Надежды.

Тем не менее я полон зависти. Ведь самому мне никогда не увидать, как парит над поверхностью океана стая летучих рыб. Мой удел — это смотреть, как сухогруз «Ладога-14» подходит по разноцветной речной воде к Кривому колену, о чем на весь свет оповещает диспетчер.

Так выглядел пролог моей новой жизни.

Чижов шагал вниз, он шагал вниз по трапу. Слово застряло в мозгу, как заноза, и теперь будоражило и терзало память чем-то далеким и забытым, от чего можно было избавиться только вспомнив и снова забыв. Слово «пролог» снова вернуло его в прошлое. Пролог. «Итак, мы начинаем». Леонкавалло, «Паяцы», одноактная опера, на которую он попал случайно, давно и не в этой стране. Название было симптоматичным — точнее, многозначительным. Ведь оно имело к нему самому прямое отношение. Он тоже был паяцем. Только в отличие от Канио он не испытывал страданий, а выдумывал их.

От чего он только не страдал! И каких только страданий не доставлял другим. Не исключено, что страдания, доставляемые другим, были настоящими, но об этом он тогда не думал. Он думал о своих выдуманных страданиях, которые были ему дороже настоящих. В глубине души он даже гордился своими страданиями, в этом было что-то от утонченности, от аристократизма духа, от избранности, а разве не в том, чтобы пробиться в ряды избранных, истинный смысл жизни?

«Нет в мире мук сильнее муки слова». Вот так-то. Это и были его муки.

Я испытывал их каждый раз, начиная новую повесть, или роман, или рассказ. В тот день, когда разбился Сомов, быть может в те самые минуты, я никак не мог понять, каким же будет начало этого нового сочинения, которое по моему замыслу должно было обелить меня в глазах потомков, но прежде всего в собственных глазах, которым надоело видеть мою перевернутую фамилию — Вожич — на книжных прилавках. Я ощущал, что эта фамилия уже неотделима от меня, что маска приросла к лицу, и я хотел сорвать ее — пусть даже вместе с кожей и кусками мяса. Тот роман, который я тогда замыслил, должен был вернуть мне лицо. Мое собственное лицо, если оно у меня только осталось.

Пролог — это не просто начало. Это гораздо больше. Это обозначает, что надежда еще не потеряна.