Заключительный период

Так что у Сомова, похоже, тут все сплелось: он любил строить — и он строил, то есть делал то, что любил. Как на картах цыганки — исполнение желаний. А за это полагается платить. И за сами желания, и за возможность их осуществить. Поскольку любовь, приложенная к возможности ее реализации, есть не что иное, как творчество, которое есть, в свою очередь, способность создавать  н е ч т о  из ничего. Из груды глины, отформованной в бездушные и безликие кирпичи, из тяжелых и серых бетонных блоков, бессмысленных вне человеческой воли и воображения и не имевших никакой иной цены, кроме той, что затрачена была на их изготовление. Без него, Сомова, и без таких, как он, все это было лишь прахом, мертвой и бездушной материей, и нужен был сам господь бог или такой вот, как Сомов, его уполномоченный по капитальному строительству — короче говоря, кто-то, способный произнести магическое «да будет»… Не просто произнести, удовольствовавшись этим, но и, засучив рукава, позаботиться, чтобы за словами последовало дело, — иными словами, организовать все, свести воедино множество людей и механизмов и заставить их плечом к плечу работать дружно и споро, не давая им увлечься и ни на миг не забывая о древнем строительном конфузе, происшедшем при возведении одного замечательно задуманного сооружения в Вавилоне, — если мне не изменяет память, это должна была быть водонапорная башня.

Не осталось свидетельств о том, кто отвечал там за строительство, но языки там смешались, и построено ничего не было. Вседержителю о том горевать не приходилось, он за свои решения никакой ответственности не нес. А вот Сомову об этом нужно было помнить денно и нощно, ибо это как раз и было его дело — собирать то в одном, то в другом месте множество людей, разных людей с разными задачами и разными взглядами на эти задачи, людей с разными характерами и биографиями, разным образованием и разного возраста, и не просто собирать их, чтобы они в пылу своих дел не забыли, кто из них, годами работающих рядом, как выглядит, но и для того — в основном для того, чтобы заставить их, час за часом и неделю за неделей — и так множество, множество этих самых часов и недель, — делать от начала и до конца то самое единое в своей множественности дело, в результате которого воздух, окруженный прочными стенами из кирпича, бетона и стекла, станет тем, чем ему по замыслу творца и надлежало стать с самого начала: домом, заводом, детским садом или лабораторией. Вот для этого и нужен был он, Сомов, — для того, чтобы не дать языкам смешаться и погубить все дело. А для этого существовал только один путь, альтернативный, — надо было изо дня в день находить со всеми этими разными людьми один, общий язык.

Что Сомов и делал.

Богу на все и про все хватило шести дней, на седьмой он от трудов опочил. Но то был бог. Сомову не хватало на его дела всей жизни. Время — вот был его враг номер один, время, вернее, нехватка его. Всю жизнь, сколько он себя помнил, он торопился, торопился и торопился; успевал он при этом, увы, не всегда. Не всегда, далеко не всегда. Кое-что, конечно, успевал, и многое, очень многое сделал, но только он один знал, сколько же он  н е  у с п е л. Он ли один? Нет, конечно. И другие не успевали. Но он не успел.

И не преуспел.

А другие?

Как поглядеть. Если бы его, Сомова, спросили, он сказал бы, что Вовка Гаврилов и успел и преуспел. И Филимонов, председатель исполкома, Филимонов, с которым рано или поздно надо будет ему, Сомову, вести долгий разговор… потому что когда так получается, что жена твоего друга вдруг приходит к тебе, и убирает твою захламленную квартиру, и стелет простыни на продавленном диване… тут без разговора не обойтись… И Чижов, конечно, которому не нужно каждый день являться к стольку-то ноль-ноль на службу, Чижов тоже преуспел, а вот он, Сомов, нет, он не преуспел, и при здравом размышлении каждый, считал он сам, согласился бы с ним, что он просто и недвусмысленно отстал.

Отстал. И ему надо бы этого стыдиться.

Но вот тут-то и было все дело — он не стыдился. Не стыдился своего отставания. И вообще ничего не стыдился. А тюрьмы? И тюрьмы тоже. Это было вообще-то удивительно, он и сам удивлялся, Сомов. Но тюрьмы он не стыдился. Интересно почему? Быть может, потому, что он знал себе цену?

Это вполне, знаете ли, может быть.

Тогда возникает вопрос — а какая же ему была цена?

Цена была высокой. Это он сам так считал. Он сам назначил себе цену, и она была высокой. Много выше, между прочим, его зарплаты, хотя и зарплата у него была куда как не низкой. Почти вдвое выше, чем в среднем по стране. По стране она была чуть за двести, а у него один оклад был в триста пятьдесят — это без премий. А о премиях он должен был позаботиться сам. Для себя и других. Должен был позаботиться, чтобы этот ручеек не иссыхал.

Он и заботился. И ручеек этот, иногда превращавшийся даже в речку, не иссыхал ни летом ни зимой, и премии были. И будут — пока это зависит от него.

Можно ли было все это отнести к достижениям?

Он считал, что да, можно. Хотя кое-кто считал и иначе.