Заключительный период

Слишком поздно все приходит. Все. Это должно было произойти тогда, двадцать пять, тридцать лет тому назад; теперь же он мог созерцать всю эту красоту лишь с болезненно острым ощущением невозвратимости времени…

«…Судовое время четырнадцать часов. Команда приглашается к обеду. Приятного аппетита…»

Я все еще сижу в рубке. Сижу и гляжу, как бегут навстречу берега. Леса, просинь над головой и цепочки бакенов слева и справа, и на сердце у меня мир и покой.

Если бы найти такое судно, чтобы шло и шло по зеленой глади воды до самой смерти. Что касается меня, я согласен.

Навстречу нам, чуть покачиваясь, прошла «Волгонефть», приписанная к Ленинграду. Она и идет а Ленинград, день солнечный, скоро они вернутся домой, вся команда на палубе поливает из шлангов и палубу и надстройки. Мне показалось, что наш экипаж посмотрел на «Волгонефть» с завистью.

Не исключено, что мне это показалось. И вообще наблюдательность — не моя черта.

За это время я многое узнал о старпоме. Его звали Николаевич. Ему было пятьдесят два года. Тридцать один год тому назад он окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, то самое, возле которого в задумчивости стоял бронзовый адмирал Крузенштерн. Отслужив десять лет, он демобилизовался и пошел в речники, о чем не жалел и не жалеет.

Он сказал это с такой убежденностью (дважды), что я поневоле не поверил ему.

Он женат, жена его — врач-гинеколог, кандидат наук (медицинских, разумеется), дочь (27 лет) тоже гинеколог.

Говоря о зяте, он поморщился, словно у него заболел зуб. Потом он рассказал о своей замечательной трехкомнатной квартире на Васильевском острове в старом доме, потолки пять метров. «Жаль разменивать», — сказал он, и я все понял о зяте. «Жаль разменивать. Такой уж больше не найдем».

Я согласился с ним. Вполне можно было и не найти.

«Просто не знаю, что и делать», — сказал старпом.

И снова мне не оставалось ничего, как кивнуть. Я тоже не знал, что делать. Я не знал, что делать старпому. Что делать мне самому, я не знал тоже. Причем речь в случае со мной шла, увы, не о квартире…

Чижов ходил по квартире. Это был его рай, это был его ад, это было место его добровольного заточения, где он жил, мучился и работал, что, в принципе, было одно и то же, он был сейчас в своем рабочем кабинете, который, в зависимости от обстоятельств и времени суток, мог оказаться также и спальней и гостиной, потолок нависал у него над головой. Настоящий кабинет современного писателя, подумал Чижов, и ему захотелось оглянуться, чтобы увидеть этого современного ему писателя, но в комнате не было никого. Никого, кроме него самого, да и вообще комната была пуста, если не считать книг. Но книги были, и было их много — много замечательных книг, написанных замечательными и наверняка уже  н а с т о я щ и м и  писателями; они стояли на полках, они стояли в книжных шкафах, стояли аккуратно за пыльными стеклами. Стекла были защищены в свою очередь перекрещивающимися витыми прутками, отчего книги, стоявшие в шкафах, были видны словно сквозь тюремную решетку. Словно они были в заключении.