Заключительный период

И все же он будет защищаться. И он не может, нет, не может допустить никакой пассивности, никакой расслабленности и обреченности. Да, это ужасно. Смерть, это ужасно. Что ж, он не прочь, он готов, он хотел бы умереть так, сразу, мгновенно, без мучений, не зная, что умираешь, что уже умер. Быстрая смерть — милость судьбы. Да, милость умереть так: без болезни, без мучений, сразу, и не думать ни о чем. А все мучения и все проблемы выпадают на долю тех, кто остался, на их долю. На долю полутора десятка человек, тех — кто, не жалея себя, работал, не замечая ни дня ни ночи. На их долю: более трех веков производственного стажа на всех, более двух десятков правительственных наград. Прикрыться? Нет. Никто не хочет этим прикрыться. Этим не прикроешься. Но и зря никто из них эти награды не получал, эти ордена и медали. Долгие годы работы, изнурительные усилия, бессчетные дни и ночи, напряжение от рассвета до заката. Была ли жизнь? Если и была, то она называлась — работа. Смерть — трагедия, а жизнь? А рухнувшая жизнь, итогом которой является камера, решетки на окнах и вооруженная охрана? Не лучше ли было и им умереть, умереть чуть раньше, без проволочек, вознестись прямо в небо, без этой ночи, без камеры, без завтрашнего позора, умереть на трудовом посту, с честью, погибнуть при исполнении служебных обязанностей, перейти в иной мир как герои, а не лежать в тюремной темноте с открытыми глазами в ожидании рассвета, в ожидании суда, где их вина ни у кого не вызывает сомнения, где любому ясно, что перед ними преступники, поскольку погибли люди и причинен материальный ущерб…

И вот они ждут. Ждут последнего акта. Ждут, опустив головы, приговора. Все они. Преступники, совершившие деяния, предусмотренные статьей такой-то и такой-то, ждут, когда общество избавится от них на такой-то срок. Виновны? Да.

Но он не согласен!

Он, Анатолий Сомов. Он не согласен. Они не преступники, и действия их не преступны. Он не согласен быть преступником. На предварительном следствии он не признал своей вины, не согласился, что был преступно халатен, что недосмотрел, недоучел, что оказался никуда не годным специалистом, не согласился с тем, что «грубые нарушения норм проектирования при разработке проекта корпуса номер два допустили бывшие работники Проектного института Рыжиков Н. Е., бывший главным инженером проекта, Сомов А. В., начальник отдела вентиляции и отопления, Зальцман А. И., главный специалист, а в дальнейшем начальник того же отдела, а также Никулин В. В., директор института, Петухов Н. Н., бывший главным инженером, и его заместитель Объедков Б. И.».

Он не согласен.

Они? Они сделали все, как надо. В своей жизни они спроектировали не один такой цех, не два и не пять. И он сам. И Аркадий Зальцман. И Рыжиков. Они были асами своего дела, они были не просто знатоками своего дела, не просто специалистами, они прошли всю проектировочную лестницу снизу доверху, без пропусков, проползли ее на брюхе, спустились по нескольку раз на собственной заднице с каждой ступеньки вниз, снова поднялись, и снова спустились, чтобы не забыть, где и что с чем едят, да и сами съели на таких проектах не только всех мыслимых и немыслимых собак, но и собственные зубы. Они вытащили из дерьма свой институт на первое место в министерстве, так что призовыми знаменами в директорском кабинете они могли кормить моль еще лет сорок. У них не было рекламаций — никогда, ни одной. Так как же они могли споткнуться на этом ровном месте? Разве он выжил из ума? Разве он не помнит, как все было? Все было, как было уже не раз, все было, как всегда, как оно и должно было быть. Все экспертизы были проведены, и все мыслимые и немыслимые бумаги оформлены. Он помнил каждое слово, которое тогда, на том совещании, произносилось, — оно запомнилось ему навсегда и не случайно: хотя он и был еще формально начальником отдела, самым молодым и самым настырным из начальников отдела, но как раз накануне директор сказал ему, что его, Сомова, кандидатура утверждена в министерстве и как только Петухов уйдет на пенсию (через неделю), так ему и заступать.