Заколдованная душегрея

Пятки в избе Стенька не застал, а обнаружил его по соседству. Тот, стоя у забора, вел беседу с дворней князя Репнина. Здоровые, сытые сторожа изнывали от безделья и всякому человеку были рады. Приоткрыв калитку, они вроде и чужого не пускали, и сами двора не покидали, однако ж развлекались как могли.

– Челом вам, люди добрые! – сказал, подходя, Стенька. – А есть у меня к тебе, Антипушка, дельце. Подьячий мой, Гаврила Деревнин, по твою душу послал, и велено тебя расспросить и отобрать у тебя сказку о том, что ты видел этой ночью, когда запирал решетку и когда отпирал решетку.

Умен был Стенька! Не подал виду, что знает про Пяткину оплошность. Решил ее приберечь до поры. Как знать, вдруг и пригодится?

– Это ненадолго, скажу чего надо – и вернусь, – обнадежил Пятка своих приятелей. – Тут, что ли, сказку отбирать будешь?

– А не пойти ли нам в тепло? – предложил Стенька. – В Охотном ряду добрые съестные лавки есть, и большие, почти как кабак, хоть и не наливают, да горячих щей похлебаем.

– Ты, что ли, угощаешь?

– Могу и я. Перемерз, сил нет, чем на морозе с тобой разбираться, я лучше алтын заплачу, да в тепле посижу.

Не чувствуя в этом предложении ловушки, Пятка поплелся вслед за Стенькой в кабак и там сел рядом на скамью.

Хотя вся Москва ела дома, были и места, где простому человеку подавали горячее, если же человек свой, ведомый – и наливали потихоньку, потому что открыто торговать хмельным могли только целовальники, названные так не из баловства, а потому, что и впрямь крест целовали на том, что будут торговать по государеву указу.

Можно было бы пойти и на кружечный двор, тем более что был он неподалеку от того же Охотного ряда, у Моисеевской обители, и настолько известен, что саму обитель-то по-свойски называли «У Тверского кружала». Другое название тому заведению было «Каменный скачок», а был на Москве еще и «Деревянный скачок», но до него идти было дальше. Однако Стенька не хотел появляться в приказе выпившим.

Приказав подать миску щей с мясом, хлеба два ломтя и две ложки, Стенька приступил к розыску.

– Стало быть, вот что нам знать надобно. Ты этой ночью решетку опускал близко к полуночи?

– Почем я знаю? – зачерпывая из миски горячую жижу, спросил Пятка. – Как от церкви люди пошли, и я тогда поужинал. Потом гляжу в окошко – больше никто не ходит, только снег падает. Может, кто за снегом и бегал, да я не видел. Значит, можно и запирать.

– Стрельцы-то кричали?

В тихую зимнюю ночь сторожевых кремлевских стрельцов слышно было за версту.

Пятка, прежде чем ответить, подумал.

Если кого-то носила ночью нелегкая Никитской улицей, и тот вор и тать беспрепятственно проскочил, то в этом была и его, Пятки, вина – зачем решетку не спустил? Стало быть, следовало самому сперва как-то расспросить земского ярыжку, который уж коли пожаловал, то без воровства не обошлось…

– А которое время тебе надобно? Я ведь ночью выхожу, у меня так заведено – непременно проснусь и по малой нужде.

– Кабы знал, какое время надобно, то не к тебе бы, а прямиком на двор к вдове Бабичевой пошел бы! – как бы невольно проговорился Стенька.

– А что вдова? Стряслось там что?

– Да уж стряслось… – проворчал земский ярыжка. – Вот ты мне скажи, Антипушка, бывает ли когда добро, ежели бабы без мужиков своим хозяйством живут?

– Бабичева вдова уж не в тех годах, чтобы колобродить, – возразил Пятка. – Она постарше меня будет.

Стенька посмотрел на решеточного сторожа, с чьих усов и бороды свисала сейчас капуста, и дал ему на вид лет этак сто восемьдесят шесть.

– Так у нее ж полон дом молодых баб. А к ним, это я доподлинно знаю, молодцы ходят.

– Молодцов не видывал! – заупрямился Пятка.

– Переулком, дядя! Тем, что за садом!

– За морозовским садом, что ли? Да, переулок там такой… Что в один сад, что в другой пробраться можно. Вся надежда на псов.

– Пса прикормить недолго. Так ты и не ведал, что те бабы молодцов через сад проводят?

– Да ты скажи прямо – чего ты от меня хочешь?!

Меньше всего Стенька, понятно, хотел, чтобы Пятка сейчас вскочил и заорал: «Слово и дело государево! Тебя-то я ночью и видел, как бабы в сад завели да как оттуда вывели, и ты же потом чесал по Никитской так, что пятки сверкали!» Но не должен был бы такого Пятка делать, иначе самому придется объяснять, как ночной бегун проскочил сквозь опущенную решетку.

– Хочу я знать, кто из молодых баб, что у той вдовы живут, может к себе молодца тайно привести? Ты же их, баб, всех в лицо знаешь?

– Всех не всех… Аксинью, стряпуху, знаю…

– Молодая баба?

– Молодая! – убежденно отвечал Пятка. – Моему старшему, Ваське, ровесница! В один год родились, как патриарх Филарет из польского плена вернулся.

Стенька возвел очи к потолку, соображая. Патриарх Филарет – это было нечто совсем давнее, и в те поры еще Стенькин дед, поди, молод был.

– А Васька мой, того гляди, старшую свою замуж отдаст, свахи так и вьются! – продолжал Пятка.

– Молодая, говоришь?… Аксинья, кто еще?

– Еще ключница, Анна.

Стенька насторожился.

– Анна? А собой какова?