Заколдованная душегрея

– Баба как баба, нешто я на них гляжу? Еще комнатные женщины, Марьица со Степанидой, еще девки дворовые, всех не упомнить…

– И давно эта Анна у вдовы в ключницах?

Если шалая Анюта всего-то навсего у вдовы в услужении, но по званию своему много чем в доме распоряжается, то и нет ничего удивительного в том, что ей порой удается безнаказанно полакомиться скоромненьким, подумал Стенька. Однако – Ильинишна…

– А недавно. Она и сама вдова. И мать у нее – вдова. Мать где-то у бояр живет, ее давно еще к боярышне мамой взяли, так и прижилась, и Анна та тоже при ней росла, пока замуж не выдали.

– Да что ты про мать, ты про дочь расскажи! – прервал Стенька.

– А что дочь? Коли она ночью и бегала, так я того не видывал! Сам же говорил – там калитка в переулок. Может, у нее с кем из морозовской дворни блудное дело, так что ж мне, избу свою на катки ставить да в переулок перевозить? Чтобы ту Анну за подол ловить? – Пятка, видать, вообразил это переволакивание избы живо и с подробностями, отчего и возмутился.

– Да твою избу и под мышкой унести можно! – отвечал, вылавливая со дна миски кусок мяса, Стенька. – Ладно тебе, дядя. А прозванье той Анны знаешь?

– По прозванью она, дай Бог памяти… Третьякова! Потому – дед у них был Третьяк Акундин, деда я помню.

Стенька постарался запомнить прозвание.

– Значит, до того, как ты решетку опустил, никто не пробегал? Ни мужик, ни баба? Ни сани не проезжали, ни каптана?

Каптана – это был намек на морозовский двор. Глеб Иванович не допустил бы, чтобы молодая жена ездила в простых санях. А вот ежели вторая боярыня Морозова, Анна, прибыла к невестке тайно, чтобы поколобродить, она-то и могла в неприметном возке об один конь заявиться.

Все-таки приятно было Стеньке думать, что на его красу и стать боярыня польстилась…

– Какая тебе каптана? В каптане боярыня только в Кремль выезжает, к государыне! Да на богомолье еще… – Пятка призадумался. – Погоди, молодец! А ведь бегала там ночью баба!

– Так что ж ты молчишь? – Стенька даже сронил с ложки обратно в миску груз капусты.

– Бегала, бегала! – убежденно твердил Пятка. – Я решетку-то поздно опустил! А вот выходил из избы, а как входил обратно – она и прошла. И точно – в переулок пошла!

– Поздно уж было? – подсказал Стенька.

– Да не рано, я ж говорю – уже решетку опускать подумывал. А потом, как решетку опускать шел, она и обратно проскочила, с мешком! Туда и обратно единым духом!

– С каким еще мешком?

– А мне откуда знать? Идет себе баба и идет, одна, никого не задевает, чего я к ней цепляться буду?

– Значит, на Бабичевой вдовы двор без мешка, а обратно – с мешком? – уточнил Стенька.

– Ну да-а…

– А теперь слушай меня, дядя. Той бабе там с мешком бегать не полагалось. И кабы решетка была опущена, она бы и не проскочила! – грозно сказал Стенька. – А что ты ночью решетку не опускал – это мне доподлинно известно! Я сам по этому делу хожу, розыск веду, и кабы ты решетку опустил – я бы первый об нее споткнулся! Понял, дядя? И теперь мне об этом нужно доложить подьячему Деревнину.

– Про решетку, что ли? – только это и понял из всех Стенькиных забот старенький Пятка.

– Ясное дело – про решетку! – И земский ярыжка, кинув ложку на стол, поднялся, как бы желая немедленно бежать в Кремль и орать на всю Ивановскую площадь про Пяткино злодеяние.

– Да погоди ты гневаться! – взмолился Пятка. – Я, может, за весь мясоед первый раз ее опустить забыл!

Стенька сел.

– Точно ли в первый?

– Точно, точно! – И Пятка для убедительности начал креститься, бормоча нечто вроде молитвы, но со странными словами: «…да чтоб мне сдохнуть без покаяния…»

Подводить под неприятности Пятку Стенька не хотел. Сейчас-то старик был человек служивый, жалованье получал, избенку имел, хоть и крошечную, однако с печкой. А как что – к кому он со всем своим скарбом переберется и на шею сядет?…

– Баба с мешком, говоришь? А велик ли мешок-то?

– Невелик, свет, невелик! Я потому и подумал, мало ли какие бабьи тряпки несет, или капусты кочан, или еще что?

– И куда побежала?

– А я откуда знаю? По Никитской, к Кремлю, а дальше уж ее бабье дело.

– Ночью, говоришь… А одета была как?

– Как баба зимой одета? Убрус белый, шапка теплая поверх убруса, шуба зеленым сукном крыта, сама дородная…

– Зеленым сукном – это хорошо! – одобрил Стенька. – Ну-ка, поднатужься, а могла ли это быть той Анны мать?

– Не могла! – убежденно отвечал Пятка. – Та бы, меня завидевши, остановилась словом перемолвиться. А эта – нет, проскочила мимо.

– А она точно тебя видела?

Пятка задумался.

– А кто ее знает…

Стенька хмыкнул. Пожалуй, следовало заехать с другого конца.

– Где те бояре живут, у кого Аннина мать в мамках служит – не знаешь?

– Откуда мне!

– Стало быть, потолковать она с тобой останавливалась? А о чем же толковали?

– Да что ты с той дурой Марьей ко мне привязался? Она меня про внука спрашивала, я ее про свою родню спрашивал, какая у Красного Звона живет! Самому-то мне туда идти-брести – день терять, с моей-то ногой.

– Так она у Красного Звона живет, что ли? – обрадовался Стенька.