Заколдованная душегрея

– Нет, не выпил, повадка у меня такая. И на конюшнях ругали, а отделаться не могу. Ну так будешь ты говорить?

– Да не могу я тебе только половинку рассказать, я ж сама во все это дело замешалась, – призналась наконец Настасья. – Иначе я-то половину скажу, а ты на меня руками махать примешься, мол, ополоумела кума, бредит наяву.

– Не примусь, – пообещал Данилка.

– Как ты полагаешь, с чего бы мне уж давно все ясно стало? Ты тот двор, где тебя Гвоздь опоить пытался, впервые увидел, а я за ним давненько присматриваю. Нехороший это двор, куманек, и люди там живут недобрые. Тебя вот из проулочка завели да в подклете покормили, а коли с улицы – так там и ворота знатные, и терема многоглавые, сам видел. И все в этом дворе так – спереди резные наличники да распрекрасные крылечки, образа в каждой горнице, а сзади – мерзость!

Вдруг Настасья вскочила, шагнула к Данилке и положила ему руки на плечи.

– Не спрашивал бы ты меня об этом, куманек! Поверил бы на слово! Не забивал бы себе голову всякой пакостью! Не могу я говорить об этом… Не могу! Давай, может, завтра я все тебе расскажу?…

Но тут и Данилка ухватился за Настасью.

– Завтра? А почему не сейчас?

Столько нетерпения явил он в голосе, что Настасья невесело улыбнулась. Так и стояли они, словно бы в обнимку, кум да кума, да только не любовь была между ними, а четыре смерти неведомо ради чего…

И Настасья-то не впервые ощущала тяжесть крепких мужских рук, а Данилка как раз впервые ухватился за девку и вдруг осознал это, но от растерянности, которую нельзя было обнаружить, закаменел.

– Дело это, куманек, такое, что большие люди замешаны, – наконец сказала Настасья. – Если мы эту кучу дерьма по-глупому расковыряем – знаешь, как завоняет?

– Ну так что ж? У нас на конюшне тоже, чай, не гуляфной водой побрызгано…

Она постояла, подумала, опустив глаза, да вдруг подняла, и Данилка увидел в них странный блеск.

– Никому не рассказывала, а тебе расскажу. Других кумовьев у меня нет, а ты – будешь знать. Хочешь – суди, не хочешь – не суди!..

Данилка даже испугался.

Отродясь он не слыхивал бабьих слезных исповедей, но почуял, что дело неладно. В Настасьином голосе явственно слезы вскипели.

– Давай-ка сядем лучше, давай сядем на лавку, – сказал он, и подтолкнул Настасью, и усадил, и сам сел рядом, достойно сел, на целую пядь от Настасьи, освободившись тем самым от неожиданного и чересчур его встревожившего объятия.

Но Настасья тоже вроде бы села чинно, а вдруг оказалось, что она привалилась тут же к Данилкиному боку тесненько, и тогда он понял: есть у девки за душой что-то страшноватое и очень нехорошее.

– Слушай, Данилушка… – зашептала Настасья. – Я не век зазорной девкой была! Были у меня отец-мать, милые братцы и сестрицы! Росла, как цветик в саду огороженном! Ветерок на меня дохнуть не смел! Ты не гляди, что я личиком почернела! Солнышко на мое личико глянуть не смело, мамушки и в торговые ряды за белилами не посылали – без белил я была беленькая! Вот теперь страшна сделалась, черна!..

– Да Господь с тобой! – возразил Данилка, осознавая, что свалятся они оба с лавки, коли сейчас Настасью не обнять.

– Нет, Данилушка, не уговаривай. Подурнела! – с отчаянием в голосе молвила девка. – И то – годы мои миновали. Девка до двадцати только лет красуется, а потом каждый годок красу крадет. Кабы теперь родила! Сжалился бы надо мной Господь, вернул бы красы хоть малость! Вон на Федосьицу взгляни! Как твоего крестничка, Феденьку, родила, так и похорошела!

– Да Господь с тобой! – повторил Данилка.

Сейчас, когда слабенький свет от лучины являл ему лицо Настасьицы в умопомрачительной близости от его собственного лица, он был не в состоянии связно объяснить девке, что она при всей своей смуглоте краше ясного дня. А мог лишь одно – обнять…

– Слушай меня, свет… Не уберегли меня, ушла я из дому, жила я с княжичем, Данилушка, грешна – жила! Обманом он меня из дому увел!

Тут Данилка и вовсе дара речи лишился.

Девок на Москве берегли. Не так чтобы пуще глазу, но и лишней воли не давали, в одиночку из дому не выпускали. К подружкам ехать – с мамушкой, в церковь Божию – хоть с кем-то из комнатных баб. О том, что здесь можно девицу со двора свести, он пока не слыхивал.