Закон Мерфи в СССР

А, да! Сто строчек — это примерно одна страница А4 сакральным мистическим шрифтом Times New Roman 14. Норма строчек в месяц — 2000–2500 (зависит от издания), чтобы жить прилично и намазывать на хлеб с маслом еще и чувство собственного достоинства — меньше трех — трех с половиной тысяч лучше не делать. Это в районках, в республиканских и союзных изданиях строчка ценилась подороже, понятное дело.

Я так жить разучился еще в будущем. Работа в Москве на новостном портале — это означало потогонную фабрику по производству оригинальных текстов на актуальные темы в режиме нон-стоп! Какие строчки? Еще в местном, позднесоветском «Маяке» я перся от их вальяжного ритма, думал — в «Комсомолке» будет по-другому, ан нет! Не привыкли тут скакать на нашем брате-журналисте. Хочешь фотокора — бери с собой фотокора, он отснимет, проявит и отвечать за качество фото будет. Хочешь не уметь на машинке печатать — пожалста, вон наборщицы сидят! Посмотрел бы я на писаку из третьего десятилетия двацать первого века, который отказался бы, побывав на мероприятии, принести оттуда фоточки и короткий видосик, сославшись на то, что он-де «пишет»… А отснимешь коряво — специалисты с верстки еще и сквозь зубы смотреть будут, мол вот дурында, такая техника в руках, а кадр поймать не может, криворукий. На профессиональных фотографах это, кстати, не работало: попробуйте заставить матерого папарацци статью написать? Фигушки! Стрелочка не поворачивается!

Потому и охреневали местные начальники и коллеги по перу от моего стиля суетолога-многостаночника. Потому и решил Старовойтов в итоге предоставить полноценное… Ладно — неполноценное рабочее место, дабы я своим лихим и придурковатым видом не смущал весь корпункт, и мои постоянные приходы и уходы не деморализовывали коллектив. Посему — каморка, в которой раньше стояли шкафы с газетными подшивками аж с 1944 года, была освобождена, шкафы — отправились к такой-то матери, ибо давно были на списание, а подшивки тонким слоем размазали по всему корпункту — по свободным полочкам и ящикам.

Так что я оказался обладателем пенальчика два на четыре метра, стола, стула, одного из недосписанных шкафов, а еще — электрочайника (металлического, со зверским встроенным кипятильником внутри). Печатная машинка у меня была своя — та самая, портативная. Всё-таки писать я предпочитал тут, а не на квартире: грохотала она нещадно, это не нежный шелест ноутбучной клавиатуры. И долбил я по клавишам куда как сноровисто, подобно дятлу в лесу.

— Чем там тебя угощали, Белозор, что ты так елей льешь на голову этого Михалыча? — ворвался в кабинет Старовойтов. — Я на заседании горкома был, почитал твой опус про Золтанов, пока отцы города там речи толкали. Это всё хорошо, но так не бывает!

Он потряс листами с машинописным текстом и забегал по кабинетику — два шага туда, два — обратно. Здорово его там наскипидарили, на горкоме!

— Минералочки не хотите? — спросил я, кивая на стеклянную бутылку с этикеткой «Золтановская, лечебно-столовая», которая стояла как раз на самом краешке письменного стола.

— А давай! Там разливают? — он отковырнул неплотно прилегающую кронен-пробку, и буль-буль — жидкость из бутылки полилась в горло директора корпунтка.

Его лицо изменилось буквально на секунду. В глазах промелькнуло какое-то потустороннее выражение, кровь прилила к смуглым щекам… А потом он — глык-глык — сделал еще два больших глотка, отнял бутылку ото рта и яростно и белозубо улыбнулся:

— В печать! Рекомендую на четверг! Отличный материал, отличное предприятие, замечательный директор! — его взгляд метался по моей каморке и наткнулся на электрочайник.

Осторожно пальцем он проверил температуру — холодная, а потом прямо из носика принялся пить воду. Еще бы! Три глотка спирта — залпом!

— Михал Иваныч, а жизнь-то вас помотала, — заметил я.

Он потряс указательным пальцем, а потом, оторвавшись наконец от чайника, сказал хриплым голосом:

— Я спецкором во Вьетнаме, в шестьдесят шестом… И потом — в шестьдесят девятом…

Что ж, это многое объясняло.

— Так материал берете?

— Беру, чего ж не взять. Видно же — люди дело своё знают, специалисты высшего класса. И с чувством юмора! Надо же — «Лечебно-столовая»…

И вышел из кабинета.

* * *

Я все-таки решил дойти до Повода. В Минске я ориентировался, честно говоря, средненько: отсутствие привычных, пусть и ненавистных, конструкций из стекла и бетона из будущего здорово смазывало картинку белорусской столицы. Потому — я просто взял и купил бумажную карту, пусть и помогала она посредственно.

Обиталище странного Тимохиного знакомого, судя по всему, располагалось где-то среди хитросплетений железнодорожных путей — между станцией «Институт культуры» и локомотивным депо. Туда я и направил свои стопы. Благо, нынче с этим было гораздо проще: нашел дырку в заборе и следуй по натоптанным многими сотнями ног тропинкам. Конечно, на картах таких вещей не обозначали, но общее направление я выяснил.