Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

В Трувиле Шелгунов жил ожиданием своего возвращения в Петербург. Каждое утро уходил к морю, бродил по берегу и думал о своем, глядя на легкие волны, набегающие на песчаную отмель, и солнечную рябь на воде до самого горизонта.

Пришло бодрое письмо от Михайлова: он извещал о своем благополучном прибытии в Петербург. А в середине августа и они пустились в дорогу.

Вернулись домой, в свою квартиру на Екатерингофском проспекте, у Аларчина моста через Екатерининский канал.

Рулон листов с воззванием Михайлов спрятал у себя в кабинете, в изразцовой печке, которая еще не топилась, присыпал золой и прикрыл ненужными рваными бумагами. К печке придвинул кресло, заслонив им медную дверцу. Подобный тайник удобен был тем, что, на худой конец, в случае неминуемой опасности, можно было в одну минуту все сжечь. Но, конечно, сжечь было бы обидно до крайности...

Вскоре после возвращения Шелгуновых из-за границы к Михайлову зашел гость из Москвы, неудачливый литератор Всеволод Костомаров. Первый раз он приезжал еще зимой. Рекомендовался как поэт и переводчик, показывал чрезвычайно слабые стихи свои, жаловался на бедность и просил оказать содействие в делах литературных. Костомаров был корнетом по чину, носил кавалерийский мундир, однако, несмотря на военную форму, вид имел жалкий, приниженный. У него был убегающий назад лоб, смотрел он почему-то все время вниз и лишь изредка поднимал глаза. Но вот что поразило Михайлова и Шелгунова: при первом знакомстве Костомаров доверительно сообщил, что он завел дома, в Москве, собственный печатный станок и уже кое-что отпечатал. Показал оттиск - листок с напечатанным стихотворением, написанным, можно сказать, в революционном духе, и под таким стихотворением Всеволод Костомаров напечатал черным по белому свою подпись. Перед Михайловым и Шелгуновым открывалась чрезвычайно заманчивая возможность воспользоваться его печатным станком. Нельзя же было упустить такую возможность...

Тогда же, в феврале, они сообщили о печатном станке Костомарова Николаю Гавриловичу Чернышевскому. Чернышевский заинтересовался и пригласил Костомарова к себе. По средам на его квартире, в доме на Большой Московской, собирались единомышленники и друзья, и нот в ближайшую среду Михайлов привел к Чернышевскому Всеволода Костомарова. Новый знакомец принят был радушно, Чернышевский предложил ему сотрудничать в «Современнике», где уже печатались Михайлов и Шелгунов.

Как раз в те дни был обнародован царский манифест об отмене крепостного права.

Манифест преподносился как великая царская милость, но вековых надежд крестьянских он не оправдал: крестьянам были даны лишь скудные наделы земли. Да и те небезвозмездно: землю свою крестьяне должны были у помещиков выкупить. Разве это справедливо? И неужели народ смирится с таким положением? Неужели не взбунтуется? Чернышевский считал, что теперь самое время распространять в народе прокламации, написанные доступным, ясным слогом, и пусть грамотные читают их неграмотным. И если прокламации произведут впечатление, дальше их будут пересказывать устно. Главное, надо напомнить народу о его неотъемлемом нраве владеть землей, на которой он трудится. Вот когда необходим печатный станок... Чернышевский написал прокламацию «Барским крестьянам...» и через Михайлова передал Костомарову для тайного печатания. Шелгунов составил еще одну прокламацию в том же духе - «Русским солдатам...». Смысл ее был вполне определенным: если народ восстанет, солдаты не должны стрелять в народ. Ведь они сами вышли из народа, из русской деревни...

На всякий случай измененным почерком Шелгунов Переписал свое воззвание «Русским солдатам» и через Михайлова также передал Костомарову. Тот взял обе прокламации, написанные от руки, и увез в Москву. Но до сих пор, хотя уже минуло полгода, не отпечатал. От него столького ждали, а он этих ожиданий не оправдывал. Трусил, должно быть.

Еще в первый свой приезд в Петербург он с дрожью в голосе рассказал, что родной брат грозит ему доносом в полицию на его подпольный печатный станок, если он, Всеволод Костомаров, не заплатит брату за молчание сто пятьдесят рублей. Это был наглый шантаж, и откупиться было нечем. Ради спасения станка Михайлов дал Костомарову полторы сотни из своего кармана. Теперь он снова жаловался на угрозы брата - из-за этих угроз он, по его словам, и ныне опасался подступить к печатному станку. Видимо, на этот станок рассчитывать не приходилось. Не в те руки попал…

А еще Костомаров жаловался, что лишь от случая к случаю что-то удается ему зарабатывать в журналах. Он, как видно, не понимал, что на большее не может рассчитывать при своих малых литературных способностях. Склонен был винить в своих неудачах не себя, а знакомых литераторов: не оказывают ему должного внимания! Жалуясь на безденежье, он неожиданно сказал Михайлову, уже как бы в шутку, что, если так пойдет и дальше, придется ему поступить в жандармы. Шутка произвела впечатление крайне неприятное.