Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Прежних приятелей рядом с Мишей не было. Карелин, Андржейкович и Паули отбывали пятилетнюю ссылку в Сибири. Карелин был сослан в Семипалатинск, Андржейкович - в Минусинск, Паули - в Енисейск. А Георгий Петрович Сазонов совершенно порвал с революционными кругами и ныне благополучно служил в министерстве внутренних дел - кажется, в земском отделе министерства.

Людмила Петровна больше всего была сокрушена тем, что Мише не удается вернуться в университет. Ему упорно отказывают в приеме. Пробовал он поступить в Медицинскую академию - там тоже отказали. Теперь он надумал поступать в Дерптский университет. Неужели и там откажут?

Николай Васильевич решил навести справки н департаменте полиции: могут ли они дать Мише благоприятную аттестацию?

В департаменте его принял сам Дурноно. Выслушал рассказ о препонах, неизменно возникающих перед Михаилом Шелгуновым, и сказал:

- Если за вашим сыном только студентская история, то я дам ответ благоприятный. Теперь я не помню, но, кажется, его в наших списках нет. Зайдите в субботу, я справлюсь и дам точный ответ.

Николай Васильевич зашел в субботу.

- Если Дерптский университет спросит меня о вашем сыне, - сказал на сей раз Дурново, - то я, кажется, дам благоприятную аттестацию.

Это «кажется» насторожило Шелгунова, он хотел было задать недоуменный вопрос... Но воздержался. Надо было, как видно, удовлетвориться тем, что услышал.

- Вы пишете? - спросил Дурново.

- Пишу.

- Где?

- В «Русской мысли».

- И под своим именем?

- Под своим именем.

Значит, Дурново этого не знал? Ну если директор департамента не читает «Русскую мысль»... Очень хорошо, конечно, если не читает.

Разговор закончился. Можно было обнадежить Мишу и Людмилу Петровну.

А 14 сентября, чтобы проводить Колю, Николай Васильевич прибыл на пароходе из Петербурга в Кронштадт. Было ясно и прохладно, над Финским заливом дул слабый норд-вест и гнал на берег легкие волны. Клипер - с пароходной трубой и вместе с тем под парусами - стоял на рейде. Его отплытие задерживалось недели на две, но Николай Васильевич задержаться в Петербурге не мог. В Кронштадте, на берегу, попрощался с Колей и пожелал ему счастливого плавания. Коля, в мичманской форме, сел в шлюпку, ожидавшую у причала, матросы взмахнули веслами, шлюпка отчалила, и Коля помахал рукой...

На другой день, под вечер, Николай Васильевич уезжал из Петербурга. Среди провожающих на Николаевском вокзале был Успенский, был Михайловский, была Людмила Петровна, был Миша и - приятная неожиданность - был Коля: его командир клипера отпустил в Петербург проводить отца.

Прощание на вокзале вышло таким сердечным, что Николай Васильевич был глубоко растроган. Особенно тронул его Успенский, с которым он не раз виделся в эти дни. Так хотелось Успенского поблагодарить - трудно только было объяснить, за что именно. Вот и уехал, не поблагодарив.

По возвращении в деревню Николай Васильевич томился невысказанным, томился собственной, как ему казалось, неблагодарностью, и послал он Успенскому письмо:

«Многоуважаемый и дорогой Глеб Иванович.

Совсем я поступил не по-человечески. Вы были ко мне до того ласковы, внимательны и добры, и так все это выходило у Вас светло и тепло, что я и до сих пор чувствую Вас, точно Вы во мне сидите. Ведь за это же не благодарят? Что же тут делать? Ну, вот и все. Теперь стало легче.

Искренне преданный, уважающий и любящий Вас

Н. Шелгунов».

Теперь в его деревенском доме на подоконнике стоял глобус, на столе открытым лежал географический атлас. По глобусу и по атласу Николай Васильевич следил за дальним плаванием корабля. Из писем Коли - они приходили из разных стран и портов - узнавал, что клипер «Наездник» вышел в Атлантический океан, достиг берегов Бразилии, оттуда повернет к мысу Доброй Надежды, на восток, и через Индийский океан поплывет в Японию...

Наступил 1887 год.

В конце января Николая Васильевича ужасно встревожило известие, что в Петербурге арестованы четверо друзей Коли по Морскому училищу. Одного из них, Черневского, Николай Васильевич знал и помнил.

После этого известия прошла неделя, когда решительно ни от кого не было письма. Шелгунов написал Людмиле Петровне: «Друг Людя. Ничего не понимаю, точно все умерли. Истомился я весьма этими неизвестностями и ожиданиями страшно. Перестал работать - не могу». Еще через неделю написал в Москву Гольцеву: «Я боюсь, что моему сыну не придется окончить плавание благополучно. И это меня так тревожит, что вот уже две недели я не могу найти себе места...»

Николай Васильевич знал, что друзья Коли - свободомыслящие юноши, но смутно представлял, что же именно вменяется им в вину. По его просьбе знакомые в Петербурге наводили справки. Выяснялось, что идет следствие по делу политического кружка моряков и Коле грозит арест.

В конце марта Николай Васильевич писал Гольцеву: «У нас ручьи текут, реки разлились... А замечаете мой почерк? Такое у меня нервное расстройство, что могу только писать отдельными буквами».